— У нас, конечно, тесно, — говорит Зина, — но тепло… К чему ты прислушиваешься? Это у соседки такие громкие часы, их слышно сквозь стену… Хочешь яблоко?
Зина выбегает и возвращается с двумя огромными яблоками.
— Это нам из деревни, — говорил Зина.
Яблоки пахнут садом, осенью, они свежие и скользкие. Мы сидим у стола, и Зина как хозяйка занимает меня разговорами:
— А от нашей соседки дочь убежала.
Но я рассеян, я прислушиваюсь к тому, как глухо стучит утюг за пологом, как прыскают воду и как она удушливо шипит, превращаясь в пар.
«Надо прибавить к тысяче пар сапог икс, чтобы получилась одна тысяча триста пятьдесят».
— Чему же равен этот икс? — спрашивает Зина, подсаживаясь ко мне совсем близко, и смотрит мне в глаза. Улыбка у нее странная, нежная и немного грустная. Я не знал, что у Зины такая улыбка. Я думаю об иксе. Он плывет передо мной в воздухе, он словно спрашивает: «Чему же я равен?» Но у меня нет душевных сил о нем думать, какая-то незнакомая отрава вползает ко мне в грудь. Таинственное чувство, которого я никогда не знал и вот теперь узнаю — под ход соседских часов. Они, кажется, идут во мне — под хруст кислого яблока, его грызет Зина.
И много позже я узнал, что это чувство — разрушитель человеческого одиночества. Оно говорит, что неизвестным вечным архитектором мы удивительно созданы — как магнит и железо. И всюду во всем мире магнит и железо тянутся друг к другу сквозь леса и горы, сквозь толщи земли.
Я не мог тогда сосчитать, чему равен икс. Я пытаюсь совершить это чудо, а Зина, кажется, и не думает о нем. Я держу книгу в руках, и Зина наклоняется ко мне, чтобы разглядеть этот черненький икс, и при этом белые кудряшки ее ласкают мой висок и щеку. Я поворачиваю лицо, и губы мои скользят по горячей Зининой щеке и замирают. Но все это длится лишь мгновенье. Я отшатываюсь, сажусь к столу, притяженье слабеет. Я хватаюсь за этого плюгавенького икса и сосчитываю, чему он равняется. Он равняется тремстам пятидесяти.
Понемногу к миру возвращается его материальная весомая суть. Вот и кисленький запах капусты, и подпалин на сукне гладильной доски. А вот и шипенье пара, и часы явственно стучат за стеной. Все возвращается на свои исконные места.
Что же пережито? Нечто, не имеющее названия. Нечто, о чем еще можно забыть, ухватив дружескую руку икса, этих двух эс, склеившихся спинками.
— Зина, — говорю я, — этот неизвестный икс, он равняется тремстам пятидесяти.
Может быть, не будь у Зины в тот день, когда я впервые появился в школе, заняты руки и не попроси она завязать ленточки на шапке, мы бы и не подружились.
Мы были так непохожи, так различны, что отталкивались друг от друга как, два одноименных заряда электричества. Но что-то нас и соединяло. Казалось, заговори об этом, и прекрасная наша дружба станет смешной.
Она была способной, но не любила заниматься. В школе она скучала. Грамматика была ей скучна. К арифметике она относилась снисходительнее. Зина не хотела знать того, что непосредственно не входило в ее тесный мирок. Для географии, например, там не было свободного уголка. О географии позаботится извозчик. В этом Зина готова была согласиться с госпожой Простаковой. К литературе Зина относилась равнодушно. И вместе с тем она обладала способностью подмечать смешное там, где мне оно еще было незаметно.
Однажды, кривляясь, Зина спела «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда», и вдруг стало ясно, что стихи действительно чем-то нехороши. Позже я разобрался в их нравоучительной сентиментальности.
В ту зиму я едва не позабыл даже Колю Боженку, а ему жилось нелегко.
Зина любила Владимирскую горку: оттуда было видно особенно далеко. Мы взбирались на самую вершину, где ветер срывал последние зимние листья с низкорослых дубков, и смотрели на Днепр. Он замерзал в феврале и только тогда покрывался снегом. В первые зимние дни вся долина тонула в снегу, а Днепр, черный, медленно скользил среди молчаливой белизны.
Мы мерзли, но не хотелось уходить.
Через два месяца я поссорился с Зиной. Я долго рассказывал ей в тот день о «Таинственном острове» Жюля Верна, положив перед ней книгу.
— Нет, — сказала она, — я не буду это читать. Забери.
Она швырнула книгу. Когда я поднял ее, она вырвала книгу у меня из рук и снова бросила.
Я толкнул Зину, она упала на диван, платье ее зацепилось за деревянную завитушку и порвалось.
— Ах, ты драться! — сказала она не то с обидой, не то с каким-то незнакомым мне превосходством. — Давай! — И она ударила меня крепким маленьким кулаком в грудь.