Дальше драка не пошла. Появилась Феня с горкой тарелок. Она посмотрела на нас и сказала:
— Ишь петухи! Когда полетят перья?
Я не стал оправдываться, ушел к себе и слышал, как Зина в передней, насвистывая (свистеть она умела, как мальчишка), долго натягивала шубку и, конечно, сама завязывала ленточки.
Неделю мы не разговаривали.
Потом Зина подошла ко мне и сказала:
— Принеси твой дурацкий «Остров», прочту.
— Во-первых, он не дурацкий, а во-вторых, можешь не читать.
Несмотря на деловую сухость этого разговора, мир был восстановлен.
Пришлось объяснить Владимиру Игнатьевичу, подарившему мне «Таинственный остров», почему у книги отлетел корешок.
Владимир Игнатьевич выслушал и сказал, разглядывая книгу:
— Твоей Зине лучше бы Чарскую. У меня дома лежит «Княжна Джаваха». Это как раз для девочек. «Пускай она поплачет, ей ничего не значит».
На другой день в школе я сообщил Зине, что принесу «Княжну Джаваху», но случилось так, что я не смог выполнить обещание.
— Знаешь, — сказала Зина во время переменки, — мой папа вчера из Петрограда приехал. Придешь?
После уроков мы отправились к Зине. Падал снег, мы лепили снежки и швыряли друг в друга: мир и дружба были восстановлены.
У дверей Зина что-то вспомнила и помрачнела.
В доме, как всегда, пахло сырым бельем, и к этому запаху присоединилось что-то еще сладкое, ваниль или пудра.
За столом сидел отец Зины, он был во флотской форме, на гвоздике в углу висел его черный бушлат и зимняя шапка с каракулевыми ушами. Лицо у него было широкое, добродушное, а волосы белые, вроде пакли, как у Зины. Но сейчас в лице проглядывала недобрая настороженность.
На столе дымилась на блюде белая рассыпчатая картошка, на сковороде шипело поджаренное сало, и рядом с белым графинчиком лежал каравай пшеничного хлеба.
Для старшины, приехавшего из голодного Петрограда, это было ослепительное угощение, и отец Зины этим, видимо, смущался. Перед ним стояла высокая рюмка. А напротив сидел не то есаул, не то хорунжий или чин поплоше, одетый пестро, как Тарас Бульба, собирающийся на Сечь, в широких шароварах и нательной расшитой рубахе, а китель его висел на стуле за спиной рядом с шашкой. Гость был мелок чертами лица, нечто петушиное читалось в них. Перед ним стояла тоненькая рюмка.
Хозяин и гость, видимо, уже допивали: в графинчике только на дне голубело ядовитого цвета зелье.
— А, доченька, — сказал старшина, посветлев, полез в карман, вынул платок, развернул его. В платке, склеившись, лежали маковушки на меду. — Твои любимые, дочка. Бери и ты, молодой человек, — сказал он слегка заплетающимся языком, — у нас в революционном Петрограде такой роскоши днем с огнем не сыщешь… Картошки хотите?
Нас усадили за стол, Зина положила мне на блюдце картошки. Она ела с удовольствием, даже с жадностью, набивая рот, и глядела с любопытством то на отца, то на гостя.
— Так вы, значит, господин хороший, за самостийную, неделимую и прочая? — спросил старшина, разливая остаток водки.
— Прошу не шутковать, — сказал гость, — и прошу не уклоняться до политики.
— Одна мне осталась политика, — мрачно возразил старшина, — а там пусть жена решает: либо с тобой остается, гетманский воин, либо со мной. Дома меня всю войну не было, вон Зинку не узнал. И чего тут промеж вас случилось — знать не желаю.
И тут я увидел в углу возле задернутой до половины занавески мать Зины. Она сидела, утонув в мягкой постели. На ней была черная кружевная шаль, какие носили тогда. Лицо горело от слез. Она прижала к нему ладони и смотрела на мужчин. Зина не смотрела на нее и не подошла к ней приласкаться, а взглянула на меня, и я почувствовал, что сейчас здесь лишний.
Но что было делать? Матрос усадил рядом, положил большую белую ладонь мне на голову и задумался.
— Так как жить будем, Маша? — спросил матрос. — Поедешь ли со мной или останешься с его благородием? Не для того свободу добывали, чтобы нам жен неволить, — сказал он, помолчав, словно объясняя что-то самому себе.
— Всю войну не писал, — я уж давно решила: нет тебя на свете, — сказала мать Зины со слезами в голосе.
— Писал я, — крикнул матрос, — понимаешь, писал! А вот дописать не успевал. То возможности нет послать с моря, то с почтой какая-нибудь история… Короче: и я мало писал, и возможности не было, и от тебя письма не приходили, а неспособность мою к составлению писем ты хорошо знаешь. Маша.