Из супницы под крышкой, сквозь ушко для разливательной ложки, шел пар от картофеля. Тут же стояла солонка и бутылка из-под «Шато-Икем». Феня внесла самовар.
— Спасибо, — сказала гостья на приглашение Фени к столу, подошла к балконной двери и посмотрела в сумерки. — Давно так не спала, спасибо.
— Вы какой будете власти? — спросила Феня, подобно мне плохо разбиравшаяся в переменах властей.
— Я Советской власти, — сказала женщина. — Народной. — И улыбнулась Фене.
— Надолго к нам? — подражая тону моей матери, степенно спросила Феня, старавшаяся с достоинством принимать гостей.
— Хотелось бы навсегда, — сказала гостья и снова улыбнулась. — Ничего, я вам не помешаю. А помешаю — скажите прямо, могу и перебраться.
— Нам даже веселее, — сказала Феня. — Хозяйка уехала, поминай как звали, хозяин тоже запропастился. Одна я с хлопчиком.
— А куда же запропастился? — спросила гостья с любопытством.
— А в лесничество, — объяснила Феня. — Нашему хозяину с елками больше нравится… А что же? — снова начала Феня, наливая обманчивый, ослепительно красивый морковный чай. — Человек — он еще неизвестно какой, а дерево — всегда перед вами: и от дождя, и навеет что-нибудь хорошее в сон. А срубишь — согреет.
Все это Феня высказала обстоятельно, серьезно.
— Правда, навевает, — согласилась гостья. — Как вас звать-то?
— Феней.
— Хорошее имечко, простое. А меня Катей… Картошка у вас вкусная, может от масла?
— Масло подсолнечное, — объяснила Феня с гордостью, — и картошка хороша. Одной ей и живы. Вы луку возьмите, это же наша украинская цибуля!
Я с наслаждением ел картошку с золотистым подсолнечным маслом и прислушивался к разговору.
— Вы где служите? — спросила Феня.
— В полку, — сказала гостья, — помощником комиссара по политпросвету. Бойцов просвещаю, чтобы понимали, за что воюют… Я, может, сама не шибко образованная, гимназии не кончала. У меня батя на судостроительном работал, с ним ходила листовки расклеивать. Еще совсем девчонка была, вроде тебя, Саша. А за что воюем — это уж я крепко знаю.
У парадных дверей повелительно позвонили. Феня выскочила из-за стола. В переднюю вошел человек с красной звездой на шлеме и шагнул в столовую одним шагом — такие были у него длинные ноги и такой он был высокий. Спросил нетерпеливо:
— Ты готова, Катя?
В комнате сразу стало тесно, запахло овчиной. Катя укуталась в свой платок, они вышли, а я выглянул в окно и увидел внизу, посреди снежной пустынной улицы, верхового красноармейца с двумя лошадьми на поводу.
Катя и тот высокий человек в шлеме сели на лошадей, и все трое исчезли в зимнем сумраке улицы.
Феня тоже долго смотрела в окно и потом сказала ворчливо:
— И девки туда же — с ума посходили.
Я не любил Фениной старческой мудрости, которую она напускала на себя, когда оказывалась перед непонятной ей жизнью.
Я ждал нашу гостью весь вечер, она не вернулась. Я ждал ее весь следующий день — она не вернулась. На другой день я отправился в школу и за всеми событиями школьного дня позабыл о нашей жилице, даже не успел похвастать ее маузером. А когда вернулся домой, увидел ее. Она, а не Феня, отворила мне дверь.
— Это ты? — сказала Катя. Рукава ее гимнастерки были подвернуты, на левой руке выше локтя белела повязка, у ног стояло ведро. Тряпкой Катерина Ивановна собирала с пола воду. Я остолбенел.
— А Феня? — спросил я и побежал на кухню.
Феня варила, она была вся розовая от печного жара.
— Как же тебе не стыдно? — зашипел я. — Гостья ранена, а ты позволяешь!..
— Не гостья, а по ордеру, — наставительно сказала Феня. — Сама захотела, рана, говорит, пустяковая, царапина… Спасибо ей, мясо получила по сухому пайку.
Мы очень весело обедали.
Перед обедом Феня спросила, не хочет ли гостья надеть ее блузку, не все же в гимнастерке.
Гостья махнула рукой — дай, что ли, попробую, была не была — и вдруг стала совсем молоденькой девушкой с широким румянцем и бархатными бровями. Постояла, синеглазая, перед зеркалом, покачала головой, повздыхала.
За обедом рассказала, что ездила в село за хлебом для полка. Хозяин ей говорит:
— Христом-богом молю, не трогай. Нет у меня муки!
— Христом-богом поищи, — уговаривала Катя, — красноармейцам жрать нечего. А то давай вместе…
А он все свое.
Нашли муку, погрузили.
А на обратном пути в Катерину Ивановну стреляли и, как она сказала, метку зарубили ей на память.
— Пожалей себя, Катерина Ивановна, — сказала Феня, пригорюнившись. — Пожалей, поздно будет!