— Ежели всем себя жалеть, Фенечка, — погубим нашу Советскую власть.
Феня ушла к соседке по обменным делам, а мы с Катериной Ивановной остались коротать вечер.
Я зашел в спальную. Там все было как прежде. Только на туалетном столе рядом с баночками от крема «Симо́н» и пустыми флаконами, из которых пахло старыми духами, лежал маузер в кобуре, стопка книжонок и раскрытый лист почтовой бумаги.
В городе не было электричества. Мы зажгли керосиновую лампу с зеленым абажуром, Катерина Ивановна решила заняться письмом, а я уроками. Но ей не писалось, она все о чем-то раздумывала, отодвинула перо и бумагу.
— Как хорошо здесь у вас, — сказала, — как тепло!.. Дома у меня тоже зеленая лампа, не такая красивая, но ничего, абажур похожий. Вечером все соберутся у стола, мать шьет что-нибудь для меньшого брата, отец, если не выпивши, читает про политику. Я не пойму — он объяснит попроще, как я теперь своим ребятам. Вот и весь мой университет… Твой-то образованный! Книг у вас сколько.
Я сказал, что он книгочий.
Катерина Ивановна улыбнулась, и лицо ее стало особенно хорошим.
— Значит, лес он сажает? Толковая работа, — сказала она. — Тут воюешь, закапываешь старую жизнь, — а в это самое времечко идет себе человек — чудачище — и сажает лес!.. А все-таки хорошо, что и такое есть у нас.
Катерина Ивановна снова улыбнулась, села рядом, обняла меня, и я почувствовал себя тепло и спокойно вместе с нею под вязаным платком. Но было немного обидно, потому что она, конечно, считала меня маленьким, и я осторожно освободился от ее теплой руки.
В другой раз, когда я зашел к ней, она отложила брошюрку, которую читала, и провела рукой по моим коротким волосам.
— Чего бездельничаешь? Задали уроки?
— У нас карантин.
— У лентяев всегда отговорка… Ну чего на меня уставился? Никто о тебе не думает, — мать, видно, не любит Советскую власть и батю твоего не любит: уехала — и хоть бы что! Ну прости, я ведь не хотела обидеть. Давай, что ли, заниматься: все лучше, чем баклуши бить. А то вы с Феней больно уж отгороженные.
Меня оскорбила и обидела эта откровенность. Я покраснел может быть, и слезы показались на глазах. Катерина Ивановна сказала:
— Ну прости, прости, не буду!
Но я не мог почему-то на нее долго обижаться.
— Тетрадку принести?..
— Нет, — сказала Катерина Ивановна, — чего тут записывать. Тут важно понять, где правда и где она, кривда. Ты много читал?
— «Капитана Гаттераса» Жюля Верна, Андерсена про голого короля, Пушкина…
— Пушкина и я читала, про кота ученого, как ходил по цепи кругом, — сказала Катерина Ивановна и засмеялась, — а тех, других, не читала. Вот еще читала про девочку, которой спать хочется и как она маленького ребенка задушила, Чехов написал. Небольшой рассказ, а страшно.
Катерина Ивановна спросила:
— А ты знаешь, за что на Советскую власть капиталисты всего мира сердиты?
Я, конечно, не знал.
Катерина Ивановна объяснила. Она мне очень много объясняла. Особенно про правду и кривду.
— Я на кривду с самого детства насмотрелась, — говорила Катерина Ивановна.
Пришла как-то к Фене соседка по обменным делам. Катерина Ивановна посмотрела на нее и говорит со злостью:
— Спекулянтка, сволочь. Гони ее, Феня, ко всем богам!
И действительно, соседка была спекулянтка, но Феня обиделась и сказала вроде, что на обмене и обмане и прежде свет стоял и теперь стоит.
— Вот ты какая дура! — сказала Катерина Ивановна с сожалением. — Из чистокровного крестьянства, а не понимаешь, что спекуляция — нож нам в сердце! — Катерина Ивановна посмотрела на Феню колюче, зло, в глазах загорелся недобрый огонь.
— Ничего не дура, другие дурее, — обиделась Феня.
Они весь день не разговаривали.
Вечером Катерина Ивановна сказала:
— Ничего, Фенечка, не горюй: Колчака мы разбили, Деникина добьем и из тебя человека сделаем.
— А я не чоловик, а жинка.
— Ну, жинку. Не сердись.
Катерина Ивановна много раз говорила, что я вроде бы сирота и что пора мне разобраться в жизни.
— Ну, давай, разок посидим рядком — поговорим ладком, — настойчиво требовала она. — Вот хочу я тебе сказать о грубом рабочем человеке. Ты думаешь, только твой доктор хороший человек или друзья твоего батьки? Ты вглядись, — ласково советовала она, стараясь объяснить самую, как ей казалось, скрытую от меня суть. — Он за всех самую трудную и грязную работу делает. Понимаешь? — И в голосе ее появлялось чувство особенной доброты и уважения. — Случается, конечно, пьет, и матерщинник, — добавила она резко, как бы справедливости ради. — А все же он первый человек!.. — Катерина Ивановна задумалась. Лицо ее разгорелось, она ласково провела ладонью по моим волосам. — Но первый человек — это который всем слуга, не понимаешь? Подрастешь — поймешь. — Она вдруг засмеялась, может тому, как все интересно в жизни, когда ее понимаешь.