Я не понимал, но старался понять справедливость слов Катерины Ивановны.
Однажды она вернулась злая, измученная.
— Изловили, — говорит, — бандитку, атаманшу петлюровскую. Грабила крестьян. Так с ней наши стали церемониться: видите ли, женщина, несознательная, нельзя расстрелять. А по-моему, даже очень можно. Подумаешь, женщина! Я б тебе сказала, какая она женщина, да Феня рассердится… Поставили ее белье стирать — воспитывают трудом.
А через несколько дней Катерина Ивановна сообщила, что атаманша убежала, и добавила с какой-то непонятной ноткой в голосе, то ли гордости, то ли раздражения, что командир у них, учитель, слишком интеллигентный человек, классовой принципиальности не хватает.
В другой раз она рассказала, что провозилась целый день с бездомными ребятами.
— В полку оставить нельзя: потеряем в боях. И надо бы отдать в детский дом, так не хотят, черти, ревут! А что плохого в детском доме, раз он от Советской власти? В таком детдоме жизни научат. А им разве понять? Билась я с ними, билась, хоть плачь!..
Мне было жаль этих ребят, и, конечно же, я тоже предпочел бы полк детскому дому. Я сказал об этом Катерине Ивановне.
— Ну куда тебе, — возразила Катерина Ивановна и о ребятах сказала: — Им ведь при полном коммунизме жить, а тут угодят под пулю!
Она очень ждала коммунизма. Однажды она, торжествуя, сообщила, что вот уже начинается коммунизм. И действительно, в Петрограде стали выдавать бесплатно хлеб, бесплатно ездили в трамваях, бесплатно ходили в театр. А жизнь все равно была голодной, холодной и нищей. Катерина Ивановна не могла объяснить, почему это так. Вот буржуи и мужики всё прячут. Она думала, что все беды от этого.
— К стенке надо их ставить, спекулянтов проклятых! — возмущалась Катерина Ивановна, и веселые ее синие глаза отливали холодной сталью. — Понимаешь, Феня, не будет мне покоя, пока у нас на земле нет коммунизма. Дай срок, побьем беляков, устроим коммунизм, и тогда настоящая жизнь наступит…
Я пришел из школы, а Катерина Ивановна на туалетном столе чистила маузер, рядом с пудреницей — фарфоровым лебедем. Она смотрела на свет в ствол, и я тоже посмотрел в ствол на ее лицо и увидел только один большой синий зрачок и влажный блеск смеющегося глаза. Потом Катерина Ивановна вдвинула в ручку обойму и сунула в деревяшку Я робко и очень вежливо спросил, приходилось ли ей стрелять. Она посмотрела с усмешкой, хлопнула меня по лбу и сказала:
— А ты думаешь, я им орехи щелкаю?
На другой день она устроила большую стирку и повесила белье в кухне и своей комнате. Феня возмутилась, обнаружив этот чудовищный беспорядок.
— Подохнешь тут из-за вашей чистоты, интеллигенция чертова! — сказала Катерина Ивановна совсем всерьез.
Я постарался утихомирить Феню, объяснил ей, что наша гостья привыкла в походах стирать в ручье и сушить белье на деревьях.
Иногда Катерина Ивановна ругалась как-то особенно вызывающе. Черти и дьяволы так и летели из ее рта. Даже Феня начала ей подражать.
Однажды солдат привез Катерине Ивановне всяких припасов и каравай пшеничного хлеба.
— Ну как, товарищ Катя, — спросил он, — отдохнула?
— Отдыхаю, — хмуро сказала Катерина Ивановна, — учусь тихой жизни. Обленилась я здесь, обуржуилась, Вася…
Вася стал вежливенько смеяться, отворачиваясь и прыская в рукав.
— Домой-то когда, Катерина Ивановна?
— Как надумаю, — не очень любезно объяснила Катерина Ивановна.
Внизу перед домом к столбу электрического фонаря была привязана лошадь посыльного.
— Пойди, дай ей краюшку, — сказала мне Катерина Ивановна, очевидно собираясь поговорить с Васей наедине.
Я спустился к лошади, протянул ей хлеб, она мгновенно сжевала его и посмотрела на меня внимательным ласковым глазом. Вытянувшись, я осторожно похлопал ее по загривку. Мне хотелось посидеть на лошади. Но она была высокая, а я плохо рос и не знаю, как бы справился, если бы как раз не вышел Вася.
Когда я вернулся, Катерина Ивановна читала письмо и ела хлеб. Хлеб лежал на кровати, пышный, душистый, и в него по рукоятку был воткнут солдатский нож. Она отрезала и мне ломоть. Из кухни появилась Феня, увидела хлеб на постели и молча положила его на стол. Катерина Ивановна не обратила внимания на суровое, почти враждебное выражение лица Фени, она читала.