И этот перезвон, ласковый, как весенняя капель, чуть хрустальный и завораживающий, потому что очень давно не звучала музыка в нашей комнате, взволновал Катерину Ивановну. Она опустилась у пианино на круглую табуретку и заплакала, вздыхая и хлюпая носом.
Неужели и Катерина Ивановна могла плакать, женщина с маузером? Мне стало так мучительно жаль ее! Не понимая своих движений, я робко обнял ее. Она положила мне руку на плечи.
— Ничего, Саша. Сейчас пройдет… Дура я, баба… Ребенок у меня родится… Вот и плачу.
Так вот для кого все эти маленькие тряпочки! Она стала для меня еще загадочнее, потому что того, что вершила в ней природа, я не понимал. Она оказалась такой же, как и другие женщины, и это немного развенчивало ее. А Катерина Ивановна снова обняла меня и сказала:
— И чего я, дура, плачу? Не каждая баба в такое времечко родит. Будет ядреный мужичина, в отца, бровки соболиные!..
Катерина Ивановна засмеялась, поцеловала меня каким-то чужим, не мне предназначенным поцелуем.
— Ну давай, что ли, работать, — и стала вдевать нитку в иглу, не хотевшую лезть в тесное ушко.
Она снова стала шить, а я взялся за уроки. По временам Катерина Ивановна прислушивалась, словно ждала кого-то.
— Вот кончится война — выучусь играть, — сказала она, откусив нитку.
Она, может быть, ждала листочка с посыльным, письма, но в почтовом ящике — пусто, и никого не было у ворот нашего дома.
Катерина Ивановна снова подошла к пианино и попробовала подобрать грустную песню про ямщика и кольцо и потом вернулась к шитью.
Когда за окном совсем загустела зимняя мгла, раздался тот шумный грохочущий звонок, который все мы уже знали. Катерина Ивановна встрепенулась. В столовую торопливо вошли два человека в шлемах с малиновыми звездами, молодые, высокие. Одного я видел в тот день, когда у нас поселилась Катерина Ивановна. У него было крепкое обветренное лицо, светло-голубые глаза с непреклонной металлической искрой на самом донышке.
— Едем, Катя, — сказал он, — прощайся… А хочешь, мы этого паренька с собой возьмем? — спросил он, посмотрев на меня с тем видом, когда не знаешь, в шутку сказано или всерьез.
Он подошел к раскрытому пианино и тоже, как Катерина Ивановна, стоя начал что-то подбирать, тыча длинным пальцем в клавиши. Он весь ушел в это занятие. Катерина Ивановна убежала к себе, вдруг обнаружив всю легкость молодости. Собирать ей было нечего. Лежала там стопочка книг на туалете, а под самой стопкой книжка потолще, завернутая в газету. Она вынесла ее мне, развернула, почистила о промокашку мое перо и надписала. Я плохо разбирал ее почерк, и уже когда Катерина Ивановна уехала, я в конце концов разобрал. Там было торжественно сказано: «Расти, Саша, с революцией, она для тебя!»
Книжка была старенькая, некоторые страницы залиты стеарином. Это была «Хижина дяди Тома».
Мы с Феней провожали Катерину Ивановну, как провожают близких. Феня все огорчалась, что не из чего было испечь в дорогу попутничков.
— Может, приедешь? Вернетесь вы, или надолго?
— Ну конечно вернемся! — пробасил паренек в шлеме.
— И я вернусь, — сказала Катерина Ивановна, — ждите! Куда без меня Советской власти?
Но Советская власть вернулась, и довольно скоро, когда еще не сошли, не растаяли зимние снега, а Катерина Ивановна, не очень себя «зажалевшая», как села тогда в санки, запряженные мохнатым солдатским коньком, так и не вернулась.
Пришло от нее одно письмецо к Фене из Астрахани, что родилась у нее девочка и сидит она, Катерина Ивановна, когда люди сражаются, и томится, и кормит дите из соски, потому что здоровье и голодуха ее молоком обидели. Сидит и ждет не дождется, когда можно будет отдать дите в верные руки, а самой отправиться добивать золотопогонников. И для меня в том письме была приписка: «Расти, Саша! Будет у тебя легкая жизнь, без войны, при коммунизме!»
Я стоял у окна, думал о Катерине Ивановне и прислушивался к весне.
Падает снег, кружится, и нет ему конца, и вдруг неведомо откуда прилетает голубь, сизый, небольшой. Распушив шею, он садится за рамой окна, потом хлопотливо идет в одну сторону, в другую, и не слышно сквозь стекло его курлы, но, кажется, стало посветлее за окном.