Выбрать главу

— Ну что ж, читай. Иногда это отвлекает.

В один из ласковых дней, когда все во мне ликовало и возвращалось к жизни, когда я сидел очень близко от отца, в то время как Анна Васильевна гладила на обеденном столе и будто не замечала нас, отец взял мою руку в свою и вдруг спросил:

— Не забыл мать?

— Помню… — сказал я робко.

Она жила в памяти моей все такая же молодая, какой я видел ее в последний раз на вокзале. Такой она осталась навсегда. Время ее не старило, не лишало красоты и света. Я хотел сказать об этом отцу, но сказал только — «помню».

Настоящим праздником был первый обед за столом с отцом. Он набросил на плечи платок Анны Васильевны. Я сидел рядом с ним и смотрел, с каким удовольствием он ест, а Феня пододвигает ему то одно, то другое.

Денег в то время у нас, разумеется, не было. Потом я узнал, что Феня потихоньку меняла на базаре платья моей матери, оставшиеся дома.

— Вы, Феня, роскошно живете с Анной Васильевной, — сказал отец. — Не пойму, как это вам удастся.

После совместного торжественного обеда отец в первый раз попросил газету, внимательно прочитал ее и потом долго молчал.

Я ждал, что он скажет.

— Да, о многом я не знал в лесу, — сказал отец неожиданно то ли с обидой, то ли со свойственной ему добродушной рассеянностью. — Врач, инженер, ученый, лесник, художник живут своим делом. Часто оно им кажется превыше всего. Может, оно и должно быть так. Какой ты врач, если лечить людей для тебя — не самое важное в жизни? — Отец стал набивать табаком гильзу. — Множество наших лучших людей, — продолжал он, — мало интересовались социальной, так сказать, борьбой своего времени. Например, Менделеев. О нем говорили — консерватор, от всего отгородился. Какой он консерватор? Просто самый обыкновенный гений, и, кроме химии, ничего ему в мире не надо… В конце концов он действительно оказался консерватором, но он так много внес в жизнь, что его консерватизм вряд ли имеет хоть какое-нибудь значение рядом с его гениальной системой.

Анна Васильевна сказала, что консерватизм вряд ли кого-нибудь украшал, даже Менделеева. Но ничего путного из этого не получилось: отец прикрикнул на нее как на девчонку (болезнь, видимо, сделала его капризным) и сказал:

— Вот я тоже уполз — в прямом и переносном, если угодно, смысле — в леса, закопался в них. Я тоже консерватор, да, Анна Васильевна? Должен же кто-нибудь просто и честно сажать леса. — Но в голосе его я не услышал твердой веры. Это был скорее вопрос самому себе.

— Должен, должен, голубчик, — сказала Анна Васильевна. — Не волнуйтесь, вы же больны.

Отец волновался, и мне было непонятно, почему он волнуется.

Болезнь усилила в нем душевную работу, которая подспудно что-то ломала и растила в нем.

Вечером в тот же день, когда мы в первый раз обедали вместе, он спросил Феню, не хочет ли она домой, в деревню… Поглядела бы, как там теперь живут с землей без помещиков и белых генералов…

— Ну к кому мне ехать-то? Ни одного родного чоловика не осталось: одних в войну с немцами угробили, других — в войну с белыми… Я вашей жене обещала с хлопчика глаз не спускать, — быстро-быстро говорила Феня и тоже волновалась, как отец.

Отец махнул рукой и, словно оправдываясь, сказал Анне Васильевне:

— Полюбуйтесь! Все дело в том, что таких миллионы.

— И очень хорошо, что миллионы. Больше было бы таких людей, как ваша Феня, и революции было бы легче. Чувствует человек свой долг. Обещала с хлопчика глаз не спускать — и не сводит.

Феня почему-то плакала той ночью за ситцевым пологом. А я не понимал, о чем она плачет и почему волнуется отец.

Наутро Анна Васильевна сказала, что теперь мы можем и без нее обойтись, когда дело пошло на поправку.

Было солнечно по-весеннему, хотя и морозно. Она стояла перед отцом в пуховом платке, в старой шинели и говорила ему:

— Ну, поправляйтесь, друг мой, и ни о чем не думайте. Отпуск мой кончился. А в госпитале меня уж заждались.

Я смотрел на ее милое, ласковое лицо. Анна Васильевна почему-то волновалась.

— Ну, что вы все такие странные женщины? Что вам не терпится?.. Уезжаете куда-то, — ворчал отец. — Погостили бы, Анна Васильевна, я еще далеко не здоров, уверяю вас. Перебои в сердце…