— Прошу вас, отмените ваше решение, — взмолился отец. — Не берите греха на душу! Он, кажется, добрый и неглупый человек… Просто он хотел спасти товарищей.
Офицер снова захохотал, налил еще вина.
— Узнаю нашу очаровательную, благороднейшую, дурацкую интеллигенцию! Так и быть. Ради вас… Эй, вестовой, догони конвойных. Всех троих в сарай до распоряжения… А нас еще считают убийцами, живодерами, — сказал офицер, и на глазах его показались слезы. Он поднял руки к потолку хаты, словно призывая небо в свидетели.
Когда вернулся, тяжело дыша, вестовой, офицер вдруг неудержимо стал проваливаться в сон. Голова упала на грудь. Он тупо посмотрел на отца, на меня и сказал:
— В сарай до завтра. Под замок, а то удерет, — и стал через голову стягивать френч.
— Пошли! — торопливо сказал вестовой. — Ночи всего ничего осталось. «В сарай, в сарай»! — передразнил он офицера. — А где они? Да еще с замками!.. Надоела мне эта житуха проклятущая, прости господи!
Мы прошли по ночной свежести от хаты за угол. Пахли степные травы за деревней. По небу тихо шли ночные облака.
— Вот! — сказал вестовой.
Он подвел нас к сараюшке, тесному как курятник, отворил дверцу. В сарае было грязно. В щели сквозь одну стену скользил неяркий свет.
— Здесь поночуйте, люди добрые, — сказал он, затворил дверь и прикрутил ее проволокой.
Не успели мы усесться на грязную солому, как появился часовой, подкатил колоду к самой двери, сунул винтовку между ног и закурил.
Отец сидел, охватив голову руками.
— Что ж это за жизнь, Саша? — спросил он, поднимая на меня безумные глаза. — Бред, сумасшествие… Боже мой! Это же палач с высшим образованием… Люди, у которых нет ничего человеческого… Бандиты, и мы зависим от них. И это в нашей России! — Он обнял меня за плечи.
Я прижался к отцу и заплакал. Мои слезы вернули ему, хотя бы отчасти, самообладание и решительность, которой так часто ему недоставало.
— Не надо, не смей! — сказал он сердито. — В конце концов, мы с тобой уже не такие маленькие… Слушай внимательно. Этот хлюст, быть может, отпустит меня, а может быть, и потащит за собой. Но ты должен добраться до Одессы. Здесь уже не так далеко. Не больше пятидесяти верст. В три дня ты пешком дойдешь. Разыщи на Ланжероновской большой кирпичный дом с колоннами. Номер пятнадцать. И на третьем этаже квартиру пять. Там живет Фаина Аванесовна Старкова. Ты скажешь, что ты мой сын…
— Я не оставлю тебя, папа! — проговорил я, глотая слова и слезы и обнимая отца.
— А еще называешься мужчина, взрослый человек! Постыдился бы. Ревешь, как сопливая девчонка. Всю жилетку обмочил, постыдись!
— Я не взрослый, папа, я не хочу быть взрослым!..
— Ну, конечно, ты не взрослый! Мне это тоже известно… Но что же делать? Ты должен быть взрослым, сильным, ничего не бояться. Помнишь, как ты боялся темного коридора, когда был маленький? Ведь прошло.
— Я ничего не помню! Я не пойду в Одессу один! Папа!
— Если этот хлюст отпустит, мы пойдем вдвоем. А если он меня не отпустит? Я тебе об этом толкую, сынок.
Отец достал записную книжку, вырвал из нее страничку и кое-как, на ощупь, в темноте записал адрес Фаины Аванесовны.
— Спрячь.
В моем матросском костюме был только один карман. Я положил в него записку.
— Ну вот, — вздохнул отец. — А теперь давай поспим, плакса-вакса. Ладно?.. Папиросы у тебя?
— Нет. Ты же взял.
— Ах, какая обида! Потерялись. Теперь уже, конечно, не найти в этом бедламе. Часовой!..
— Чего?
— Дайте, пожалуйста, махорки закурить.
— С арестованными разговаривать запрещается… Ладно, бери.
Часовой протянул в щель, в ладони, сложенной корытцем, махорки.
— Только со спичками осторожно, сено не подожги!
— Да нет тут сена, ошметки.
Отец закурил, положил мою голову к себе на колени. Мне стало легче и теплей.
В щель я видел свет. Теперь, когда мы молчали, из-за дощатой щелястой стены стал слышен шепот. Кто-то внятно произносил слова заупокойной молитвы.
— Упокой, господи, душу рабы твоея… Звать-то как?
— Марфенька, донечка моя!..
— …рабы твоей, дитяти Марфы.
— Часовой! — позвал отец. — Что там рядом происходит?
— Девчонка угодила под пулю. Поп в том же вагоне ехал. Отпевает.
Я заглянул в широкую щель. На земле лежала донечка, с букетом ромашек на груди. В головах ее сидела старуха со свечкой. И золотой огонек скользил по лицу девчонки, уже ставшему строгим и неподвижным.