Кто-то за стеной сдавленным голосом приговаривал сквозь слезы: «Ласточка моя!»
Отупев от горя, я смотрел в щель.
Причитания, и слезы, и строгие слова заупокойной молитвы, как река человеческих горестей и печалей, проходили сквозь меня, смягчая и утешая.
Ночью прогромыхала далекая стрельба.
Я услышал голос отца:
— Проснись, Саша…
Открыл глаза. Рядом с нами стоял вестовой.
— Меня требует к себе этот сумасшедший.
Мы вышли на темную деревенскую улицу. Вся она была забита солдатами, тачанками, конями. Тачанки уносились в степь.
Офицера мы встретили перед хатой. Он торопливо натягивал шинель.
— Вот и мой спутник, — сказал он пьяным голосом и обнажил зубы в сумасшедшей улыбке. — Как вам спалось, коллега?
— Освободите меня, умоляю вас, — сказал отец.
— Невозможно. Оставьте это, — пожал плечами офицер. — Вашего мальчика мы отпускаем. Пусть добирается до Одессы. А вам предстоит разделить нашу прекрасную судьбу. Торопитесь!
Отец обнял меня, шепнул:
— Найди Фаину Аванесовну. Я вернусь…
Вестовой втолкнул его в тачанку, и она помчалась в ночь.
Я остался один.
Степная дорога
Я остался один среди хмурой деревенской улицы. Снова стало страшно, безлюдно и тихо. Медленно побрел я в ночную степь.
Было еще темно, но восток посветлел, засветился край неба. Утренний ветер прошумел в макушках тополей.
И вдруг из степи послышался пружинящий топот, и в деревню въехали всадники в шинелях, с красными звездами. Они молча мчались на меня. Передний остановил коня и, нагнувшись из седла, позвал:
— Эй, матрос, ты как сюда попал? С маткой, с батькой?
— Нас с поезда бандиты сняли, — выговорил я, — отца угнали с собой.
— Худо твое дело. Куда ж ты теперь?
— В Одессу.
— Есть хочешь?
— Нет.
— На, держи. — Всадник достал из переметной сумы полбуханки, отрезал половину и протянул.
— Взяли бы с собой, да нам в обратную сторону. Как выйдешь за деревню, иди шляхом. Все шляхом на юг.
Когда я вышел за околицу, последняя сотня всадников втянулась в деревню.
В степи расступалась ночная темь, травы светлели.
Я шел по мягкой пыльной дороге и говорил себе: «Отец вернется». Я повторял эти слова много раз, но они не становились от этого убедительней. Я говорил, что найду Фаину Аванесовну. Я не знал, какая она. Но мне нравилось, что ее муж был капитаном. Мне хотелось, чтобы она была доброй. Я слышал, как она говорит: «Какой ужас, боже мой! Как же это все случилось?» Я рассказываю ей, и мне становится жаль себя, и я повторяю слова отца: «Будь сильным. Будь смелым».
Захотелось есть. Я съел хлеб до крошки. Это был густой солдатский хлеб.
Я никогда раньше не видел южной степи. Бесконечная, она подавляла открытостью, безбрежностью.
Была середина лета. Распускался голубой ковыль. Серебристая полынь и лебеда, подходили к дороге.
Выкатилось солнце, полежало на краю земли, поползло в небо.
Я шел долго, быть может часа четыре. Стало жарко.
Тени не было. Я отбрасывал единственную заметную тень. Она была длинная, неуклюжая, цвета грозового облака.
Приятнее было идти по ковылям. Изредка птица выпархивала из-под ног, садилась поодаль и смотрела на маленького несчастного человека. Небо из густо-синего стало блеклым, как отцветающая сирень, а солнце — огненным. Птицы умолкли, травы поникли, только треск кузнечиков — музыка летней степи — разносился в сухом и чистом воздухе. Хотелось пить.
Неожиданно наткнулся на озерцо. Издали я увидел белую лошадь. Она стояла возле низенькой ивы, среди редких камышинок.
Озеро было с наперсток — лужица, вероятно пересыхавшая в самую сушь. В ней плавали две желтые водяные лилии, огромные, свежие, покрытые тяжелыми каплями росы. Бело-серая цапля улетела при моем появлении, что-то брезгливо прокричав.
Я подошел к лошади. Она повернула голову в мою сторону и приветливо заржала. Я дотянулся до холки и погладил ее. Белая лошадь остановилась, опустила голову и стала выбирать траву.
Я лег в сквозистую тень камышей. Над головой опрокинулось огромное пустынное небо. В нем пролетала маленькая серая птица, то быстро перебирая крыльями, то раскидывая их. Лошадь потерлась о мое плечо горячей мордой, попробовала на зуб мой матросский воротник и отошла. И эта старая белая лошадь, и маленькая птица говорили о моем одиночестве, о моей слабости, бездомности. Я заплакал и заснул.