У старых стен крепости бежал небольшой ручеек.
— Попробуй, какая холодная! — предложила Стелла.
Перед самым отъездом отец рассказывал мне о крепости в Аккермане. Он любил эти места и много знал о них.
Я вспомнил рассказы отца. В набеге на Подолию турки взяли в плен девушку и продали в аккерманский гарем. Ночью она бежала подземным ходом. У самого Днестровского лимана погоня настигла ее, но, когда ее попытались схватить, девушка Прасковья превратилась в прозрачный ключ.
— Какая красивая сказка! — сказала Стелла. — Только в жизни этого не бывает.
— Бывает, — сказал я с упорством, стараясь спасти сказку. — Ну, превратилась в ручей, что тут особенного?
В древности Аккерман был морским портом. Но когда в эти края приехал Пушкин, Аккерман уже пребывал тишайшей провинцией. Задолго до этого над городом посмеялось море: оно обмелело у залива, в устье реки образовался остров. А два днестровские гирла оскудели водой и не могли принять морские суда. В прошлом веке говорили о восстановлении морского залива у Аккермана, об углублении днестровского устья. Потом об этом позабыли. Я сказал Стелле, что в древности этот город называли Офиузами. Греки называли его Никопеей, а римляне Альба-Юлией. Мне нравились эти красивые названия.
— Полезем на башню, там интересно, — сказала Стелла. Она не умела долго слушать.
Мы вошли в ворота с древним гербом. Двор крепости зарос деревьями и кустами. Мы прошли к Овидиевой башне, на которую поднимался Пушкин и где сложились у него стихи об Овидии. Отец читал мне эти стихи, я помнил из них две строчки:
Речь шла о путнике. Я был этим путником, и в сырых стенах башни, куда свет проникал сквозь полуразрушенные бойницы, мне мерещилась тень Пушкина.
Каменная лестница привела нас на крышу. Оттуда открылась безбрежная степная ширь, бледно-голубой лиман и дальний овидиопольский берег. Мы невольно присмирели и смотрели как зачарованные. Стелла стояла тихонько, взяв меня за руку. Ей не хотелось уходить, как и мне.
— Отсюда до месяца ближе? — спросила она и показала в чистом небе прозрачный серп. Он не таял, хотя давно взошло солнце.
— Наверно, ближе, — согласился я.
— Я бы осталась здесь навсегда. А ты?
— Нет, я должен найти отца.
— А если он теперь на небе?
— Он обещал вернуться. Я должен его найти.
— Ты глупый, но добрый, — сказала Стелла, — пошли до рынка.
Базар в те времена в маленьком городке был средоточием жизни. Мастерские не работают, магазины закрыты, зато на базаре есть почти все, что необходимо человеку. Здесь сапожник приколачивает отвалившуюся подметку, а так как на моих ботинках их не было совсем, я с некоторым любопытством поглядел на его работу. Тут же портной ставит великолепную заплатку на чьи-то шаровары. Здесь же в соленой воде на жаровне кипят «пшенки» — огромные початки кукурузы. И рядом парикмахер у беленой стены бритвой сгоняет бороды и прыскает пахучей водой.
В румынском в ту пору Аккермане пестрота базара особенно поражала глаз.
У возов с помидорами и арбузами стояли сивоусые деды в брилях и бабы в турецких платках. Пестрый румынский полицейский расхаживал как петух между возами и разыскивал себе пищу.
Тут же в нескольких арбах расположились табором цыгане. Старики торговали коней, а цыганки с голозадыми детьми на руках гадали девушкам про женихов, а старым чиновницам про Советскую власть, которая теперь была за лиманом и до здешних мест как будто не касалась.
— А яблок кому?
— А помидор?
— А винограда!
— Кому вина Шабо?
У деда из шабской деревни, где приготовляли лучшее в этом краю вино, толпился разный народ. Дед наливал в мокрые мутные стаканчики из зеленой сулеи.
Там особенно много кричали, и туда часто наведывался румынский полицейский с бравыми усищами. Ему наливали без очереди и бесплатно.
Мы купили по два чебурека прямо со сковороды. Я положил их Стелле в подол. Усевшись тут же на базаре под кустом жасмина напротив шабского деда, мы стали их уплетать. Чебуреки были настоящие, татарские — с луком, с перцем, с чертячьим сердцем.
— Ну до чего вкусно! Ну прямо не могу! Всю бы жизнь, кажись, сидела на базаре и кушала чебуреки! А ты?
Я молчал.
— Глянь-ка на усатого. Это полицейский! Ишь страшнющий! А я не боюсь, не боюсь, не боюсь! А ты?
— И я не боюсь.
— Не боимся, не боимся, не боимся!.. — запищала Стелла.