Солдат выпил, похвалил вино шабского деда. И теперь мы уже были дома.
Я жил у Сгуриди бесконечно длинный и ослепительно жаркий месяц. Я научился освобождать сети от водорослей, помогал развешивать их для сушки и вместе с сыновьями Сгуриди тянул их из моря за длинные веревки, стоя по колени в воде. Со Стеллой мы возили бычков и скумбрию в ближние поселки.
Лето клонилось к осени. Косые дожди с ветром пролетали над морскими обрывами, и снова возвращалась степная, огненная жара. Однажды шторм раскидал наши сети, и мы долго чинили их.
Я не хотел зимовать у Сгуриди. Надо было собираться в дорогу.
Теперь я знал вкус морской воды и морского ветра и запах осенней полыни.
Я должен был разыскать Фаину Аванесовну. И я решил бежать, потому что нелегко уйти из дома, где люди к тебе хороши. Только Стелла знала об этом. Она собрала мне в дорогу сухарей, соленой рыбы и сушеного винограда. Это походило на игру.
Я надел желтые сандалии, Стелла проводила меня до дороги у самого обрыва, и я пошел вдоль берега, чтобы не заблудиться.
— Ты еще придешь? Правда? — спросила она с несвойственной ей робостью.
— Приду и буду рыбаком, — сказал я, глубоко веря в то, что это случится.
— Ты знаешь, что я хочу? — спросила Стелла, опуская глаза.
Я сказал, что не знаю.
— Я хочу тебя поцеловать. — Она приложилась осторожно к моей щеке. И я сделал то же самое.
Первые шаги всегда трудны, когда уходишь от тепла, от дома. Я уходил все дальше. И когда я оборачивался, я видел в степи Стеллу. Огромное небо стояло за ее спиной и пламенело в закатном свете. Она казалась все меньше и меньше. Ветер трепал на ее обуглившемся от летней жары теле дырявое платьишко.
Недавно я был в этих местах. Древний Аккерман — ныне Белгород-Днестровский — внешне мало переменился.
Я попытался разыскать дом бабушки Аши. Желтые сандалии были навырост, и я действительно проходил в них года три.
Во дворе ее дома по-прежнему росли мальвы, дикий виноград и крапива. Но теперь там жила другая семья. Маленькая девочка в школьном платье, немного моложе Стеллы, сказала, что о бабушке Аши здесь никто ничего не знает.
Легкая жизнь
Мое пешеходное путешествие в Одессу затянулось. Ночью я оступился на тропинке, упал с обрыва и потерял сознание.
Я пришел в себя в маленькой комнате, на кровати, под чистой простыней. Душно от солнечного жара. Свет падает на пол, на стены сквозь белую кисейную занавеску. Огромный таракан, шевеля усищами, ползет над печкой. На плите, над горкой помидоров, тоненько звенит и дрожит пчела.
Я не понимал, где я. Но вспомнил, что свалился с обрыва. Левая нога моя была забинтована. Открыл глаза я с тем чувством счастья, покоя и света, которые сопровождают возвращение в мир.
С любопытством смотрел я на незнакомые обычные предметы. Потом усталость победила» и я уснул.
Чья-то теплая рука легла на мой лоб. Рядом стояла женщина. Лицо простое, усталое, с густыми тенями у красивых глаз, с легкой улыбкой. Позже я заметил в ней гибкость, красоту движений и причудливую смесь простодушия и веселости, сменявшуюся по временам апатией и тоской.
— Думала, не иначе опять придется к Фаддеичу. Ну теперь ничего. Полежишь — заживет как на собаке.
— Ты поживи у меня, — сказала она, выслушав мой рассказ. — Куда тебе сейчас. Еще успеешь набеспризорничаться.
Жила моя хозяйка очень скудно, служила сторожихой, уходила ночами. Вернувшись, начинала готовить. Делала она все это размашисто, торопливо и что-то тихонько напевала. Работу по дому она любила, особенно мыть пол и стирать. Уходила с лоханью к морю, на пустынном берегу снимала с себя кофту, в юбке и рубашке садилась на корточки, яростно мылила глиной белье, громко и весело шлепала им по песку.
— Вот какая у меня прачешная, — говорила она, — воды — залейся!
Потом кричала мне, смотревшему на нее с обрыва: — А ну, отвернись! — снимала с себя то немногое, что на ней оставалось, и вбегала в море. Она плавала, била ногами, брызгалась. Плавала она как рыбка. Возвращалась веселая и, сев осторожно подле меня, принималась расчесывать и сушить мокрую косу.
В начале моей жизни у Нюры к ней приходила из деревни тетка Анна, старая женщина в низко повязанном грязном платке. Однажды она принесла молока в кувшинчике, посмотрела на меня сердито и сказала:
— Выгнала б я тебя, шантрапа безродная, чем молоком поить. Нюрке самой, окромя помидоров, жрать нечего. Нашла на свою голову…
Я заплакал, но встать не мог. Потом я понял, что ворчит тетка Анна по скудности жизни своей и по привычке все видеть в мрачном, безнадежном свете. Однажды она принесла бублик, посыпанный маком, и сказала, как всегда, ворчливо: