— Гостинчик тебе от меня, старой дуры.
Я не стал есть.
— Ешь уж, чего там, — сказала она, — не брезгай. Я не со зла.
Как-то раз, вернувшись домой, Нюра услышала теткины попреки и накинулась на нее с криком.
— Да как ты смеешь, старая шлюха, — кричала она исступленно, — мальчонку больного гнать!..
— Уж кто из нас шлюха, всему берегу известно, — затараторила тетка Анна, — со всеми рыбаками ночуешь.
Когда тетка Анна ушла, Нюра села подле меня и стала целовать. Все тело ее дрожало от слез и обиды.
— Не слушай ее, — шептала она, — оставайся. Никого у меня нет — ни мужа, ни сына, ни дочки. Очень хорошо мы с тобой заживем при новой власти. Ты в школу, я на склад. В море за рыбкой сходим. Вася нам лодку даст. Я тебе зимнее пальтушко справлю.
Она плакала, и горькие слезы бежали по ее лицу.
— …Уж как нам легко и весело с тобой будет! Землю, говорят, задаром дадут. Мы с тобой наделишко получим, хозяйство разведем. Кур купим. Поначалу двух. Пойдут цыплята. Вместе за ними будем доглядать…
Глаза у Нюры расширились, веселая улыбка блеснула в уголках пухлого рта. Она глядела и не могла наглядеться в свое счастливое будущее.
Через десяток-другой дней, когда я уже мог выходить из нашего однокомнатного домика, сидеть на крыльце под золотой шапкой подсолнуха и смотреть на все еще жаркое небо и на море, в котором понемногу сгущалась осенняя, холодная синь, ко мне по обрыву поднялся высоченный парень с лихим чубом и руками-кувалдами. Он был в изодранной матросской фуфайке и в черных, немыслимо задубевших от морской воды и рыбьего рассола штанах.
— Ты и есть Нюркин пацан? — спросил он добродушно. — Про Ваську слыхал?
Я сказал, что слыхал.
— Значит, останешься у нее? Ты где раньше жил?
Я сказал, что у Сгуриди.
Васька свистнул и посмотрел с уважением:
— Значит, рыбачить приноравливался? Ну, бывай… — Он сунул мне бронзовую руку и побежал с обрыва.
Прошло еще немного времени, я уже выходил в степь или, осторожно спустившись к пустынному морю, вслушивался в его вечный шум и лепет, смотрел на паруса, похожие на крыло чайки, плывших далеко-далеко рыбачьих шаланд.
Я снимал свой матросский костюм, теперь, после падения с обрыва, походивший на лохмотья, желтые сандалии бабушки Аши и входил в море. Вода была прозрачная, и я видел свое тело странно изломанным в ней. Я пытался научиться плавать далеко, но теперь рядом не было Стеллы, берег был пустынен, и становилось страшно отплывать от берега, потому что я был один.
Целыми днями я был один. Я мог играть в Робинзона Крузо и быть попеременно то Робинзоном, то его Пятницей, я играл, но недолго, потому что неинтересно играть одному.
Я шел по берегу и собирал морские камешки. Я бросал их в море так, чтобы они летели плоско и как можно дальше подпрыгивали на воде.
Но бо́льшую часть времени я лежал на гальке, закрыв глаза, подставив тело солнцу и прислушиваясь к тому, как вонзаются в меня солнечные лучи. Они вонзались щекотным теплом и как-то особенно звучали. С той поры я уверен, что у солнечного луча, как у самой тоненькой и бесконечной струны, есть свой волшебный звук.
Сказал я об этом Нюре, но она не задумалась над моими словами.
Я лежал на гальке и прислушивался к звону солнечных лучей и ни о чем не думал. Я только прислушивался, и в уши входили плеск и шипение волны и упругие колебания ветра. Я ни о чем не думал, впуская в себя красный солнечный шар, плававший в моих закрытых глазах. И мне становилось легко. На какие-то мгновенья я словно терял вес своего тела, и это были счастливые мгновенья. Но по ночам, особенно если я оставался один, я плакал на широкой постели. Я плакал оттого, что, как мне казалось, все было против меня, и оттого, что прошлая моя жизнь была наполнена добром и любовью самых близких мне людей, а нынешняя казалась мне не трудной, не тяжелой, а грустной оттого, что в ней хотя и была любовь, но людей, мне далеких. А любовь близких, мне необходимых, жила только в воспоминании. И лишь много лет спустя я научился ценить любовь далеких людей.
Всю жизнь я спал один. Теперь я спал на широкой постели, и Нюра, когда ночевала дома, спала со мной. Постель была широкая, и это мне даже не мешало, но сначала было неловко, а потом это чувство прошло. А тепло Нюриного тела и дыханья успокаивало и утешало. Ей же, очевидно, тоже было приятно, что я лежу здесь рядом. Она могла протянуть руку и погладить меня.