Фаина Аванесовна потащила меня за руку на третий этаж, открыла французским ключом дверь, и первое, что я увидел, были книги. Они стояли в передней на полке.
Жасминный чай
— Прежде всего — мыться, — сказала Фаина Аванесовна.
Воду носили со двора. Мы нагрели воду, и я выкупался в тазу в ванной. Потом Фаина Аванесовна сказала, что ей надо продать одну вещицу, чтобы нам жить.
— Тут есть очень подозрительный, но незаменимый человек. Он берет ценности и дает продукты. Он, правда, сдирает со своих овечек три шкуры. Но я благодарна судьбе, потому что иначе пришлось бы отказаться даже от кофе.
Я спросил, почему она не пойдет в деревню и не поменяет одежду на продукты, как другие.
Фаина Аванесовна решительно сказала, что это невозможно. Что вокруг банды. Они все отбирают. Вот няня пошла в деревню. Она старая, ее не тронут…
— И, кроме того, я ведь работаю! — сказала Фаина Аванесовна с гордостью.
Она служила в морском пароходстве вместе с бывшими служащими частных пароходств. Порт был пуст. Ржавело несколько суденышек, непригодных для плаванья. Некоторые сослуживцы надеялись на новую интервенцию. Фаина Аванесовна относилась к ним с неодобрением и отлучала от русской интеллигенции.
— Я верю, что большевикам удастся построить новую жизнь и со временем воспитать весь народ, даже все человечество! — сказала она восторженно в первый же день нашего знакомства.
— Я, вероятно, вступила бы в партию, если бы мне доверяли, но я училась в аристократической школе Бален де Балю, жила в кругу людей консервативных. Эта подозрительность естественна, Саша. Слишком много было и в нашей среде предубежденных людей. Слишком много сторонников старого режима…
В другой раз она сказала:
— Знаешь, Саша, у меня так много книг, которые я не читаю, отца и Вадима Георгиевича. Когда станет спокойнее, я передам их в городскую библиотеку… Я отдала свою вторую шубу и капитанскую шинель… Нельзя, чтобы одни жили отвратительно, а другие блаженствовали. Это стыдно. Еще Лев Толстой что-то об этом говорил и мой отец, обыкновенный русский математик, инженер из читающих книги. Кстати, у нас сколько угодно было инженеров-идиотов, которые ничего не читали.
Когда Фаина Аванесовна отказалась от услуг кухарки и горничной, она дома разговаривала только со старой нянькой. А сейчас и няньки не было. И мое появление выручило ее.
Милый голос ее журчал по всей пустынной квартире, заставленной старинной мебелью, моделями кораблей, книгами.
В квартире капитана хранилась память всех широт: японские косоглазые куклы, коробки с индийскими молитвенными манускриптами, китайская чайная посуда из лакированного дерева и жасминный чай; небольшие мечи для харакири, цейсовская подзорная труба в мешочке зеленого бархата; аравийский бурнус и черные покрывала мусульманок, защищающие от мужского глаза. Все это было позабыто, и от всего исходил таинственный запах времени.
В комнате капитана лежали морские карты с проложенным на них курсом. Линии курса шли по океанской голубизне. В черном футляре стоял корабельный компас. В нем дрожала магнитная стрелка, указывая сквозь стену на север. Мы плыли на север к зиме и холодам.
В шкафу висели безукоризненные костюмы капитана — для южных широт и для северных, его морские фуражки и шарфы. Из одного серого костюма Фаина Аванесовна сшила штаны и курточку для меня, потому что мой матросский костюм пришел в полную негодность.
Однажды Фаина Аванесовна, вернувшись с работы и застав меня за разглядыванием коробки с десятком огромных бабочек почти сказочной раскраски, сказала:
— Я так к этому привыкла, что почти не замечаю. Посмотри, сколько здесь пыли. Давай вместе вытирать.
Мы стирали пыль со множества вещиц, а в душе Фаины Аванесовны вершилась в это время уже давно начавшаяся работа, невероятно, усилившаяся с моим приходом.
— Боже мой, как твой отец и Вадим были не похожи! — сказала Фаина Аванесовна, отложив тряпку и сев на диван. — Вадим — морской бродяга, романтик! Таким я его видела, да он и был таким. Лишь позже я заметила, что рядом с его юношеской страстью к путешествиям и к морю стоит страсть к богатству, почти пиратский азарт наживы…
Он, конечно, не был деловым человеком в полном смысле, каких мы встречали у нас совсем еще недавно. Но, пожалуй, хотел быть таким… А твой отец? Ты понимаешь, это был другой человек. Уже тогда бородка, серые внимательные глаза. Любовь к простой работе, любовь к «зеленому наряду земли». Это не мои слова, Саша, это отец так говорил или как-то вроде этого. И при этом скажу тебе по секрету: он был честолюбив, как иногда бывают честолюбивы робкие и незаметные, на первый взгляд незаметные, люди! Ему хотелось что-то создать в своей области. Он таил в себе эту мечту. Но мне это скромное честолюбие, эта мечта казались недостаточно значительными. Впрочем, он и не рассказывал о ней.