А вот Вадим — тот покорял сразу. У него была этакая мужская стать, крупность, значительность, сила. И его любовь к морю — она казалась мне такой прекрасной… — Фаина незаметно поднесла платок к глазам.
Сгущались осенние сумерки. Мы отправились на кухню кипятить чай. Мы пили жасминный чай капитана. Другого не было. Кухня была меньше остальных комнат, и в ней было теплей.
Фаина Аванесовна принесла шитье и продолжала рассказ. И слова об отце вдруг открыли его для меня с новой стороны. Нет, я не знал ничего о его честолюбии, я не знал о его мечтах создавать новое. Он казался мне куда более простым и вместе с тем куда более сильным.
— И знаешь, — сказала Фаина Аванесовна с тем оттенком сочувствия ко мне и желания рассказать о том, о чем она, видимо, давно и часто думала, — он меня, кажется, очень любил!.. Это ничего, что я тебе об этом говорю? Ты еще такой маленький и… уже почти большой. Время, что ли, теперь вас, еще маленьких, делает старичками.
— Я большой, тетя Фаина, — сказал я. Иногда я называл ее тетей, а иногда по имени-отчеству.
— Ну, конечно, мой милый мальчик, ты уже большой. И ты по-своему, может быть, меня и понимаешь. Так вот, мы все втроем часто встречались в Петербурге, мы тогда все учились. Я тоже училась на Высших женских курсах вольнослушательницей. Вадим учился в Одессе, но он приезжал на каникулы в Петербург, а я часто приезжала к родителям сюда. И вот твой отец ни разу, никогда мне ничего не сказал такого, что говорят, когда любят. Он молчал и, может быть, был прав, потому что я в то время уже была увлечена… И он это, конечно, видел… И никогда мне ничего не сказал. Но я видела. Понимаешь, Саша, я знала, я видела. Но что же я могла поделать? Я хотела, чтобы наша дружба сохранилась. Но она не сохранилась. Появилась твоя мать. О, она очень красивая, Саша! Ну вот, появилась твоя мать, и что-то в нашей дружбе оборвалось. Твой отец не очень любил писать письма, и я, признаться, тоже. Но однажды одно мое письмо к твоему отцу попалось на глаза твоей матери. Что-то произошло у вас в доме, и наша переписка прекратилась… Саша, коптилка гаснет.
Я налил немного керосина в пузырек, погасив его перед этим. А Фаина Аванесовна предложила вдруг посидеть в темноте. И мы остались сидеть рядышком в темноте. Она сказала:
— Если бы ты мог представить Вадима Георгиевича. Он был такой большой, такой румяный и красивый. Он так любил, чтобы все было аккуратно в доме, его платье, работа. Если тебе скажут, что он много пил, если наша нянька тебе это скажет, Саша, — не верь ей. Она сама даже сладкого в рот не берет, родители ее были из евангелистов, никогда не притрагивались. А он, конечно, пил, как все моряки. Может быть, иногда это с ним случалось основательнее, чем допустимо, а так, конечно, он не пил. И знаешь, Саша, раз уж я тебе рассказываю и раз ты уже как будто большой…
— Но, тетя Фаина, вы это так говорите, как будто на самом деле я маленький.
— Это тебе кажется. Так вот, Вадим, вернее его, Вадима, очень любили многие… Такой обаятельный, ласковый, веселый. И ты понимаешь, мне это немного портило жизнь, хотя я ни за что не поверю няньке, что я ревнивая. Она мне говорит: «Ты, Фаинка, как дикая кошка». Нет, это неправда. Я ему много прощала, Саша! Но ведь невозможно всю жизнь прощать и прощать. Я не знаю, почему я тебе это говорю. Может быть, потому, что темно и мы так хорошо с тобой сидим.
— Да, — сказал я, — у нас тут сегодня тепло. Но на море, кажется, шторм. Послушайте. Даже здесь слышно. Шумит, будто в нашей передней.
— Ах, это море — ненавижу! — сказала Фаина Аванесовна. — Он так часто уезжал на многие месяцы. Я так часто оставалась одна. И потом оно забрало его. Не знаю, кто забрал — люди, революция? И люди, и революция, и море. Больше всего оно… Нет, революцию я не корю.
Фаина Аванесовна нашла меня в темноте, погладила и придвинулась поближе. Теперь мне было совсем тепло.
— У нас с тобой такой странный разговор. Ну, что ты можешь понять в революции? А я верю, что будет и хлеб, и электричество, и всевозможные блага, и, главное, будет справедливость. Не будет нищих и бедных, всем будет хорошо. Мне это еще говорил папа. Он был, правда, человек не от мира сего, как считала мама. Но я ему всегда очень верила. Он мне говорил: живем мы в несправедливости, в неправде, в лицемерии. Так вечно это не может быть. Наша социальная система изжила себя и развалится, как карточный домик. Сейчас, когда здесь была белая армия, я отлично поняла: это уже не люди, а растерянные, обозленные пьяницы, кокаинисты, сумасшедшие, изолгавшиеся, изворовавшиеся убийцы. Ну, конечно, попадались и отдельные хорошие люди, но какое это имело значение?