У Вадима было много друзей, и они иногда заставляли его пить, увозили с собой. Мне это не нравилось. «Ну не сердись, — говорил он. — Какое мне дело до их политики?» Я говорила, что надо быть с кем-нибудь, что я с теми, с большевиками. Он смеялся и говорил: «Они фантазеры, у них ничего не получается». Но я помнила отца и думала, с кем был бы отец: с теми или с этими? Нет, я очень хорошо знала, что он был бы с фантазерами. Он всегда был за фантазеров. И я хочу жить и думать, как жил он. Как смеялся надо мной Вадим. И утонул. Он ровно ничего не доказал. Он умывал во всем этом руки. Он говорил: «Я капитан, я бродяга морей, я рабочий умственного труда. У моря свои законы. В море я подаю помощь любому кораблю, кто бы на нем ни плыл: красные — белые, черти — ангелы, — мне все равно. У моря вечные и справедливые законы. И плевать мне на то, что делается у вас на распадающейся земле. Я — гражданин великой республики морей и океанов». И… море забрало его к себе…
Длинными вечерами после работы Фаина Аванесовна рассказывала мне о своем капитане и о моем отце — и каждый раз говорила, что не стоит рассказывать, потому что мне это ни к чему и непонятно, а мне было очень интересно ее слушать, и я сидел совсем тихо и не мешал ей.
Она приносила со службы то холодную кашу, то холодный суп, и мы разогревали это на керосинке. Однажды Фаина Аванесовна пришла с красными глазами. Села напротив, положила мне руки на плечи и заплакала.
— Ты знаешь, почему я плачу? — спросила она. — Ты не можешь этого знать: меня уволили с работы, потому что мой муж был капитан, потому что у отца моего было наследственное имение. А имение было захудалое и разоренное, отец не продавал его только потому, что не хотел огорчать бабушку. «Я бы, Фаина, подарил его кому-нибудь», — шутил отец.
И вот меня выгоняют из-за этого имения! Ты думаешь, я скрыла что-нибудь? Нет, я все написала в анкете. Я и без службы могу прожить, продала бы разные пустяки — карты, книги, фарфор. Но я хотела быть со всеми, работать со всеми, вместе строить новую жизнь. Ведь мой отец тоже мечтал об этом. И весь труд его, если задуматься, помогал этому, хоть в какой-то мере он формировал умы, он учил думать…
— Тетя Фаина, — сказал я, — давайте смотреть на золотых рыбок, давайте их покормим. Не надо плакать.
— Ну, давай посмотрим на золотых рыбок, — сказала она задумчиво.
Мы сели в комнате капитана и стали смотреть сквозь стекло. Свет коптилки падал в аквариум. В нем ходили четыре рыбки, глазастые, пузатые, две сереброхвостые и две золотохвостые. Им очень тихо и спокойно жилось. Они плавали среди водорослей, спали под камнями, глотали рыбий корм, который капитан запас на длительное время.
На другой день кто-то к нам позвонил.
У дверей стоял высокий человек в гимнастерке и морской шинели и внимательно смотрел на меня сквозь пенсне.
Он спросил Фаину Аванесовну.
Я сказал, что она в очереди за хлебом.
Он попросил разрешения подождать ее.
Я сказал «пожалуйста» и провел его в столовую.
Он сел у стола и стал ждать, и я сел рядом и тоже стал ждать. Он спросил, кем я прихожусь Фаине Аванесовне. Я сразу не нашелся и сказал: «Знакомый». Это почему-то развеселило его.
— А ты что делал? — спросил он.
— Я как раз кормил рыб.
— А знаешь, я очень давно не кормил рыб, — сказал этот человек, — целую вечность, может полжизни. Давай-ка вместе. Неужели еще водятся эти золотые рыбки и никто их не поджарил? А знаешь, как они называются?
Мы пошли к аквариуму, и там нас застала Фаина Аванесовна.
Она спросила строго:
— По какому поводу вы явились ко мне, Андрей Иванович?
Молодой человек сказал, что он пришел сообщить ей, что все исправили, что это левацкие загибы и глупости. Что все ее любят и все о ней очень хорошо думают и что она должна вместе со всеми строить новую жизнь в их учреждении.
Он говорил стоя. И Фаина Аванесовна стояла перед ним в платке и с корзинкой в руках, в которой лежали три помидора и краюшка хлеба.