— Значит, я снова зачислена? — спросила она дрожащим голосом. — Милый мой!
Она обняла его и поцеловала в щеку. И он при этом покраснел.
— Не смущайтесь, — сказала она, — я уже старая, мне можно.
— Ну, что вы! — снова смутился он, еще больше краснея. — И забудьте, пожалуйста, то, что было, еще раз прошу вас об этом. Мы вас ждем. И позвольте мне попрощаться: я тороплюсь на весьма срочное совещание.
— Какой хороший, какой славный! — сказала Фаина Аванесовна, сияя. — Вот видишь, Саша, новая жизнь справедлива! Отдельные люди могут ошибаться. Они ведь только люди! Но все вместе? Нет!.. Тебе понравился Андрей Иванович? Он ходил в вечных студентах. Ну, конечно, занят был больше политикой. А теперь известный человек!..
Мы сидели за чаем, счастливые и веселые, то есть счастливая была Фаина Аванесовна, а я, как всегда в то время, — в ожидании.
Кто-то завозился ключом в замке.
— Нянька, это ты? — воскликнула Фаина Аванесовна.
— Я, матушка! — раздался голос из передней.
Нянька стояла в передней над мешком и благодарила какого-то красноармейца, подтащившего ей ношу.
— Спасибо тебе, служивенький, — говорила нянька, суя солдату что-то за пазуху. — Без тебя не доползла б… Ползу я, ползу — и вот он на дороге…
Солдат незаметно исчез. А нянька стала выворачиваться из платков. Была она большая, грузная, медлительная.
— Ну, мои все здоровы, матушка… Племянниц не узнать, такие вымахали кобылицы! Деревня нынче — что город, всего вдоволь! А город — как последняя захудалая деревня. Перевернулось все на земле, господи, — сказала нянька. — А это чей будет?
— Колин сын. Помнишь Колю? Это же Саша!..
— А как же! Такой приятный был студент. Где же твой папочка, Саша?
— Он приедет… — перебила Фаина Аванесовна. — Мы его ждем…
Я заметил предостерегающее движение глаз.
— Боже мой, что же у тебя в мешке, нянька? Теперь мы такие богатые…
— А что человеку нужно, то и есть. Сальце, масло подсолнечное, мучицы малость, крупицы. Как тащилась с таким мешком, спроси. Хорошо — люди добрые есть на свете.
В тот же вечер нянька осведомилась, как я сплю и где. Потребовала для меня второе одеяло, и я с трудом ускользнул от ее забот.
— Тебе за ум взяться надо, — сказала нянька, — учиться чему подходящему.
— Сейчас и школы почти все закрыты. Он такой страшный приехал… Пусть отдохнет.
— А не держи его, матушка, под юбкой.
— Жизнь теперь строгая, Саша, — сказала нянька наставительно в другой раз. — Ты своего батюшку жди, но привыкай и самому тоже не плошать. Всяко еще, может, придется, надо и о деле каком подумать. Я вот гляжу на вашего брата-ученого — ручками ну просто никто ничего! В трудное время посмотришь — смешно и жалобно! Тебе бы ремесло какое-нибудь. Сироте это во как полезно. А то будешь как Фаина. Барство из нее так и прет. «Чай из морковки пить не могу!» Разыскала жасминный у Вадима… На кофе последние вещички просвистывает… К ночи ей клади горячую бутылку в постель, а ей не бутылку, ей замуж надо…
— Ну чего, чего ты болтаешь, нянька? Плетешь, плетешь… Обо мне плети, мне все равно, а его не трогай. Ну, какой он сирота? Стыда у тебя нет. Темная ты, горе мне с тобой!
— И ничего-то не темная, матушка. Какое уж тут плетенье… В темноте бы — да не в обиде…
— Ты не слушай ее, Саша. Ну, какое еще ремесло? Глупая наша нянька. Учиться надо. Приедет отец — все будет как следует.
— Утешай, утешительница, — сказала нянька и поплыла в кухню.
Вечером я услышал еще один разговор.
— Если жив Коля, — сказала нянька, — выходила бы за него.
— Да что ты, нянька! При живой-то жене!
— А какая она ему жена? Иностранная…
— Нет, ты просто сумасшедшая, нянька!
Засыпая, я думал о том, как буду ловить рыбу вместе с сыновьями Сгуриди, а потом стану капитаном.
Надвигалась поздняя осень. Дул холодный северо-восточный ветер кинбурн, как называли его рыбаки, со стороны Кинбурнской косы. Море кипело под обрывами. Мы ели пшенную кашу и пили жасминный чай. Фаина Аванесовна кутала меня в теплый платок, и я не спорил: некого было стесняться. Сама она, когда приходила с работы, надевала розовый стеганый халат, жаловалась:
— Притомилась я, нянька.
— А ты не усердствуй, — говорила нянька, — работай как все.
Розовый шелк сверкал при огоньке коптилки. У Фаины Аванесовны было открытое лицо, едва приметные усики, коричневые, как осенние листья, глаза. Бархатистая, как персик, кожа выдавала армянскую примесь в крови. Волосы при нашем мерцавшем свете отливали синью. Двигалась она легко. «Похудела с голодухи, — говорила она, радуясь. — Нет худа без добра».