— Ты скучаешь по мне? — спросила она Незнакомца.
— Я не могу скучать по тому, кого не знаю, — ответил он.
Незнакомец исчез как обычно, не попрощавшись. Когда он ушёл, Анюта, вдруг ощутила всю правоту его слов, о том, что у неё больше нет будущего. Журчащая струйка воды унесла его вместе с Анютиным смехом. Вместо будущего у Анюты теперь должен был быть ребёнок. Анюта не хотела этого ребёнка, но боялась его потерять. Ей казалось, что ребёнок тоже, когда ни будь, исчезнет, как и его отец.
Когда осень играла с Анютой в поддавки, Незнакомец снова заглянул в её глаза.
— У нас будет ребёнок, — сразу же призналась ему Анюта.
— Дети — это пустое, — ответил тот, но всё же, видимо, заинтересовавшись, приблизил своё лицо к Анютиному животу.
— Он будет похож на позавчерашний четверг, — констатировал Незнакомец.
Анюта подумала, что не важно на кого будет похож ребёнок, — лишь бы счастье всегда болталось у него за плечами. А вслух сказала:
— Этот ребёнок — твой подарок мне.
— Я никому не дарю подарков, — ответил Незнакомец, уткнув палец в Анютин живот и пытаясь пощекотать, сквозь её тело, ребёнка. — Тем более, я не расплачиваюсь детьми.
— Я рожу его для тебя.
— Никогда не распоряжайся тем, что ни может никому принадлежать, — процедил незнакомец сквозь полуприкрытые веки.
Той же ночью Анюта проснулась оттого, что Незнакомец разговаривал с её плодом, она не успела вникнуть в суть фраз, но как ей показалось, Незнакомец предлагал ему что-то.
«Что можно предложить ещё не родившемуся ребёнку?» — подумала Анюта. Однако сон навалился на неё невыносимой тяжестью неги, и она рухнула в бездонный колодец сновидений. Впрочем, у этого бездонного колодца оказалось дно, которое представилось Анюте в виде залитого солнцем холмистого пейзажа. Сама она стояла в низине, по колено в густой, нежно ласкающей кожу траве и наблюдала, как от неё в сторону высокого холма удаляются две фигуры — большая и маленькая.
Это были Незнакомец и их ребёнок. «Они уходят навсегда» — вдруг поняла Анюта, чувством, природу которого вряд ли смогла бы объяснить. Со всех ног Анюта бросилась за удаляющимися фигурами. Казалось, они шли медленно, однако расстояние между ними и Анютой только увеличивалось. Анюта бежала ещё несколько минут, но затем начала выбиваться из сил. Трава заплела её ноги, и она рухнула в мягкую зелённую массу. Сдавленный крик, который шёл от самого сердца, вспорол стоящую вокруг тишину.
В этот момент Незнакомец и их будущий ребёнок, поднявшиеся уже на самую вершину холма, повернули к Анюте свои счастливые лица и, прощаясь, замахали ей руками. Новый крик Анюты полоснул по залитым ослепительным солнцем холмам.
Этот же крик разбудил её, вернув в собственную постель. Незнакомца рядом не было. Анюта схватилась руками за живот и с ужасом поняла, что он пуст. Отчего-то Анюта знала, что больше никогда не увидит их. Она села на своей кровати, и тяжёлые слёзы полились из её глаз. Анюта сидела и плакала и долго не могла понять, что в её плаче не так. Наконец, до неё дошло, — вытекающая из глаз влага стекает до середины её щёк, а затем исчезает, обратившись в пар.
И в этот момент что-то тяжёлое и тёмное отлегло от её сердца.
Тоска
Я отчётливо помню тот день, когда дед мой стащил всю тоску в сарай, черневший неказистой халупой за нашим деревенским домом. Помню, как я — тогда ещё пятилетний малец, выбежал на дорожку, ведущую к сараю, и ошарашено следил за усердными действиями деда. Дед тужился, кряхтел, стариковские ноги его скользили по жирной грязи, густым слоем покрывавшей наш двор, — но своё дело твёрдо хотел довести до конца.
Согнутый напополам под тяжестью тоски, он в фанатичном беспамятстве тащил её в сарай. А рядом причитала моя бабка. Рыхлый вой её настолько не совпадал с беспросветным упорством изнемогающего под непосильной ношей деда, что в моей душе родилось едва преодолимое желание избить её и долго таскать за седые космы до тех пор, пока не прекратит она этих стенаний. Я и сейчас жалею, что тогда был слишком мал для этого.
Лишь к вечеру управился дед со своим нелёгким делом. Заканчивал работу он уже в полной тишине — бабка, сорвав, в конце концов, голос, махнула рукой, уйдя в дом. Лишь я продолжал следить за ним из-за кучи отсыревших поленьев. Дед навесил на дверь сарая тяжёлый замок, отёр покрытый испариной лоб рукой и грязно выругался. Мутный взгляд его выудил меня из вечерних сумерек:
— Пошли в дом, — коротко скомандовал он.
Теперь, когда тоска была заперта в сарае, дед надеялся зажить другой жизнью. Дед думал, что редкая борода его снова будет развиваться по ветру, как флаг, а жёлтые кривые зубы ещё не раз глянут на мир сквозь широкую улыбку. Не судилось. Уже на следующий день дед слёг. Тщедушное тело не смогло вынести давешней нагрузки. Чем ближе был его конец, тем сильнее сгибалось тело пополам, принимая ту позу, в которой носил он тоску в сарай. Даже в гробу дед норовил приблизить свою грудь к коленям, отчего казалось всем, будто он хочет сесть в смертном ложе и попросить чарку самогона на помин своей души.