К беседке подошли трое сморщенных дядек. Виктор смерил их мрачным взглядом, но на дядек это не произвело впечатления. Одни из них полез в продолговато оттопыривающийся карман.
Виктор спрыгнул вниз, снял Анастасию. Вознамерился было так и идти, обнимая её за талию, но та вежливо, но решительно высвободилась.
'Я не люблю так', - свободно сказала она.
На Воробьёвых горах было почти пусто. Лишь в кустах спал какой-то мужичок, натянув на лицо кепку. Нога его в замызганном ботинке мелко шевелилась.
Сверху спящего внимательно рассматривали два милиционера. Потом один из них начал спускаться.
Пьяный невнятно замычал, вяло отмахиваясь. Из его горла начали пробивать себе дорогу вольные звуки богатой русской речи.
Милиционеры, однако, этим орфоэпическим упражнением не впечатлились. Не менее выразительно отвечая, они начали поднимать пьяного наверх. Пьяный — не бомж, с которого нечего взять. Пьяный — ценная добыча.
Слушать обмен мнениями между противоборствующими сторонами было не очень приятно, и Виктор поспешил увести Настю подальше. Их провожало затихающее обиженное бормотанье и полный надежды мат служителей закона.
Над лежащей внизу Москвой висело облако обыденного серого смога. Золотились купола Новодевичьего, сквозь дымку кое-как виднелся Иван Великий. Справа копошились люди на ремонте метромоста. Над ними катились машины, как деловитые букашки.
'Витя, мне уже пора, — опомнилась Анастасия. — Мне ещё очень много делать'.
В голосе её, однако, недоставало решительности.
Виктор посмотрел на неё.
На неё давно никто так не смотрел.
'Витя, ну мне, правда, пора, — просительно сказала Настя, глядя на него. — У меня завтра семинар…'
'У тебя завтра я'.
'Ты много на себя берёшь', - сказала она.
Недоставало уверенности в голосе.
Блестели окна гостиницы 'Юность'. Или бывшей гостиницы — Анастасия не знала, что там сейчас. Рядом не менее активно отблёскивал кубик офиса французской косметической фирмы.
По реке протопал ещё один — издали уже очень уютный пароходик, морща за собой воду.
'Я беру на себя тебя', - сказал Виктор, стоя чуть сбоку и за спиной. Она не видела его лица.
Было тихо и сонно. Начинало темнеть. Шпиль Университета осветили прожекторы, и он вонзился в небо, как ракета.
Когда-то они гуляли здесь. И валялись в траве в этом то ли парке, то ли лесу между университетским стадионом и Воробьёвыми горами…
Он слишком уверенно сказал…
'Идём', - проговорила она.
Он пожал плечами. Она не видела, но почувствовала этот жест.
Тем более она не должна растаять сегодня.
Он слишком уверенно ведёт себя. Но это он не узнал её в метро…
Где-то на деревьях попробовал голосишко соловей. Анастасия вдруг замерла:
— Ой, Витя… Я так давно не слышала соловья!
Это было чудо какое-то. Откуда он взялся тут, в Москве?
Виктор посмотрел на неё. Настя затаённо улыбалась, подняв лицо.
Трава под деревьями была густой и пахучей. С этой полянки соловья было слышно совсем отчётливо.
Настя села в траву по-турецки. Виктор повалился рядом с ней. Сорвал травинку, поднес к лицу, растёр между пальцами. С наслаждением зaдoxнyлся запахом зелени.
Соловей пел, казалось, только для них.
Витя, из?гибая язык, пытался подражать ему. Получалось плохо, и Настя осторожно шлёпала его пальцами по губам. А он ловил её руки. Наконец, поймал одну и положил теплой ладошкой себе на глаза. Ладошка несмело пригладила его лоб…
Всё замерло. Теперь выводил свои рулады один лишь соловей. Над ним, меж тёмных крон, постепенно темнело оранжевое городское небо…
'Насть', - глухо позвал он.
'Ты нашёл, наконец, что сказать мне?' — отозвалась она.
Зря. Зря — так. Но он был мужчиной. А она привыкла так разговаривать с мужчинами.
'Я не искал'.
Пауза.
'Я просто помнил'.
'Ты помнил — что? Меня ведь ты не помнил…'
Ой!
Она замерла в испуге.
По левой штанине его джинсов деловито ползла божья коровка. На полпути она остановилась, расправила крылышки и пропала.
'Ты не вернёшься, сказала ты тогда'.
'Ты меня не любишь, сказала я тогда тоже'.
Боже, зачем она упрямится! Ведь все эти годы она ждала его!
'Да. Ты сказала так…'
Он помолчал.
Она сняла ладонь с его глаз.
Он взглянул на неё чёрными колодцами зрачков.
'Ты была права. Я не чувствовал боли тогда, в Серебряном бору. Я чувствовал потерю, но не было боли. Я словно сидел на чужом месте в кино, и тут пришёл контролёр и согнал меня. Я освобождал место возле тебя тому, кто мог любить тебя сильнее. До боли'.
В душе у Анастасии что-то упало. Словно давно накренившийся, стоящий на двух ножках сервант. Посыпались осколки.
'Мне казалось, что и ты не меня любила. А то, что создала из меня в своём воображении. Любила мечту свою… Поставила меня на определённое место в душе… а место оказалось чужое…'
Какие же мужики дураки! Даже самые проницательные!
Он… да, он верно уловил то, что было в ней вначале. Да, она немножко создала его в себе — и затем завоёвывала шаг за шагом.
Вот только в ходе битвы нападавший сам постепенно становился жертвой. Война шла по обе стороны фронта — оказалось, она завоёвывала место и в своей душе. Ему. Для него. И когда они расстались, именно её душа осталась оккупированной…
'Поэтому ты постарался забыть меня'.
Господи, ну кто её за язык-то тянет?
'Я не старался, — торопливо ответил он. — Из всех девчонок по институту в памяти сохранилась ты одна. Ты только далеко спряталась…'
'Так далеко, что ты не сразу узнал. Хотя смотрел прямо на меня, когда разговаривал со своим другом…'
Он усмехнулся — осторожно, чтобы не задеть.
'Глаза были повернуты вовнутрь, только и всего. Проблемы у нас'.
Помолчали. Казалось, он подыскивал слова.
'Я побежал тогда за тобой. Я быстро остыл. И побежал искать тебя. Но не нашёл. Хотел подойти на следующий день. Но подумал, что так лучше. Я не был готов к любви, а ты могла ещё встретить своего принца. А я им не был. На яхте с алыми парусами я был бы в лучшем случае боцманом. Зачем возвращаться? Чтобы принести разочарование, раскаяние? Ведь я сидел на чужом месте. И однажды ты это поняла бы. И до конца жизни мучилась сознанием совершённой ошибки?
Глупое положение… А ты знаешь, я не люблю глупых положений…'
Эх, разлетелись осколки из серванта… Для чего он это снова говорит? Чтобы оправдать новый свой уход? Вот сейчас, через минуту?
'Пошли', - сказала она.
'Подожди капельку', - положил он руку ей на руку.
'Одно слово ещё', - сказал он.
'Я все эти годы не заглядывал в карман. А сегодня вдруг увидел, что тот билет в кино был в нём. Все эти годы лежал. Я зря испугался контролёра. Я ошибался. И уступал неведомому другому своё место. Своё. И только сегодня я это увидел…'
Настя сидела, замерев.
'Ты сказала тогда: 'Ты не вернёшься…'
Настя, я вернулся'.
Она вздохнула.
'Ты знаешь, сколько серий прошло в том кино, пока ты не заглядывал в свой карман?' — спросила она.
'Настя…' — сказал он.
'Настя, — повторил он. — Настя, позволь мне вернуться…'
Х.3.
Осколок стакана мерцал уже не просто завораживающе — маняще. Казалось, вокруг искорок на нём разливалось сияние, словно они становились всё ярче, выдувая из себя растущий ореол.
И они затягивали, эти искры. Переливались, перебрасывались друг с другом мячиками цветов, словно им становилось веселее от того, что они росли и росли. Они торопились стать взрослыми. И подмять мир под себя. Точно так же, как подминает его каждое новое поколение людей.
И ещё… они подминали под себя Анастасию, её сознание. Это был настоящий гипноз, морок какой-то — только не подавляющий, а, казалось, расширяющий сознание. Сознание, которое росло вместе с огоньками. Расправляло себя, словно надувающийся детский мяч, маленький и сморщенный вначале, но постепенно превращающийся в большой, гладкий, цветной шар. Сознание уже как будто и не было с ней, с Анастасией. Оно уже охватило всю ванную и готово было расширяться дальше, уходя за потолок, за крышу, в небо, в облака, истощавшие себя дождем уже третьи сутки, -