Однако не это доброе дело заставляло меня через каждые три-четыре фразы перевода снова и снова вглядываться в снимок. В те минуты я не знал, почему смотрю на него, зачем повесил увеличенное изображение на стену; не иначе, думалось мне, судьба готовит какой-то сюрприз, а это все лишь прелюдия. Полагаю, и легкий трепет листьев на дереве не обеспокоил меня, я продолжал писать и благополучно закончил фразу. Наши привычки бессмертны, как цветы в гербарии, и потому огромный снимок - восемьдесят на шестьдесят - я подсознательно воспринимал как киноэкран, где у парапета женщина беседует с мальчиком, а над их головами, на дереве трепещет сухая листва.
Листва куда ни шло, но руки... Я написал: "Donc, le second le reside dans la nature intrinseque des difficultes que les societes..."* - и вдруг заметил, что женщина медленно, палец за пальцем, сжимает руку в кулак. И тут я перестал существовать, я умер, не было больше ни французского текста, навеки оборванного на полуслове, не было ни пишущей машинки, упавшей на пол, ни скрипящего и плывущего стула подо мной, - только туман. Мальчик вобрал голову в плечи, как обессиленный боксер в ожидании неотвратимого удара; он поднял воротник пальто и стал воплощением загнанной дичи, покорно ждущей конца. Женщина стала ему говорить что-то на ухо, ее кулак разжался, пальцы начали нежно, очень нежно гладить его по щеке, медленно опаляя лаской. Мальчик казался не столь испуганным, сколь встревоженным, и раза два стрельнул глазами через плечо женщины в сторону, а она все продолжала говорить, в чем-то его убеждать, а он все чаще смотрел туда, где, как знал Мишель, стояла автомашина с мужчиной в серой шляпе, которого не было на фотографии, но который отражался в глазах мальчика и (можно ли теперь сомневаться) жил в словах женщины, в руках женщины, в посреднической миссии женщины. Когда я увидел, как идет этот человек, как стоит возле них, - руки в карманах, злобный, требовательный хозяин, готовый свистнуть своей расшалившейся собаке, - я понял (лучше поздно, чем никогда) то, что должно было произойти в следующую минуту между этими людьми, которым я спутал карты, невольно вмешавшись в то, чего не случилось, но теперь должно было случиться, найти свое завершение. И то, что мне представлялось ранее, было менее страшным, чем эта действительность. Ибо женщина орудовала не в своих интересах, ласкала, обещала, приободряла не ради своего удовольствия, не для того, чтобы позабавиться с взъерошенным ангелочком, насладиться его робостью и пытливой неумелостью. настоящий хозяин ждал, плотоядно улыбаясь, уверенный в успехе дела, ибо он не первый и не последний, кто высылает женщину вперед, заманивать к нему пленников лаской и уговорами. Все остальное - проще простого: автомашина, какой-то дом, спиртное, возбуждающие средства, запоздалые слезы, жуткое пробуждение. И я ничего не мог поделать, на сей раз - абсолютно ничего. До сих пор моим главным оружием была фотография, вот эта, здесь, но те, кто на ней запечатлен, мстили мне, показывая, как все будет. Снимок сделан, время прошло; мы далеко друг от друга, совращение наверняка уже состоялось, слезы пролиты, остальное - предположения и грустные догадки. Ход событий неожиданно переменился - люди с фото жили, двигались, принимали решения и подчинялись решениям, шли к своему будущему, а я оставался с другой стороны, был узником другого времени, комнаты на пятом этаже, своего незнания того, кем были эта женщина, этот человек и этот мальчишка; узником линзы моего аппарата, чего-то недвижного, не способного к переменам. Теперь я сам стал жертвой оскорбительного осмеяния со стороны тех, кто принимал решения, ибо я был абсолютно бессилен; мальчишка мог снова оказаться лицом к лицу с белолицым клоуном, а я, зная, что он согласится, что клюнет на деньги или посулы, не мог крикнуть ему "беги!" или хотя бы помочь ему бежать, сделав новый снимок, осуществив свое ничтожное, косвенное вмешательство, которое обрушило бы карточный домик, скрепленный слюнями и духами. Все должно было решиться там в следующую минуту. Вокруг разлилась необъятная тишина, не имевшая ничего общего с тишиной обычной. Вот-вот все произойдет, все случится. Кажется, я закричал, заорал страшным голосом и в тот же миг ощутил, что стал к ним приближаться, - десять сантиметров, один шаг, второй шаг, дерево ритмично колыхало ветви на первом плане, серое пятно парапета исчезло из кадра, лицо женщины, обращенное ко мне и будто удивленное, становилось все крупнее, и тогда я чуть подался в сторону, вернее, отклонил объектив чуть в сторону, и не теряя из вида женщину, стал приближаться к мужчине, который вопрошающе и зло глядел на меня черными глазницами, зиявшими вместо глаз, глядел, будто хотел распять без креста, и в этот самый момент словно огромная птица, неизвестно откуда вырвавшись, вдруг заслонила сцену перед объективом, а я уткнулся лбом в стену своей комнаты и был рад до смерти, ибо мальчик успел удрать, я видел, как он убегает, видел в объективе, как он мчится, а ветер треплет ему волосы, несет над островом, над дорогой, возвращает в город. Он снова сбежал от них, я вторично помог ему удрать, вернул юнца в его зыбкий рай. Тяжело дыша, я стоял перед теми, кто оставался; больше не стоило рваться вперед, игра была сыграна. От женщины в кадре осталось только плечо и прядь рыжих волос, безжалостно отрезанная рамкой, но прямо в объектив смотрел мужчина, полуоткрыв рот, где дергался черный язык, и медленно тянул ко мне руки, все ближе и ближе, в какую-то секунду он оказался в фокусе, затем всей своей массой загородил вид на остров, на дерево, а я зажмурился, больше не желая ничего видеть, закрыл лицо руками и разрыдался, как дурак.
Теперь вон плывет большое белое облако, как все эти дни, как все это неисчислимое время. Теперь можно говорить только о туче или облаке, двух облаках или о долгих часах совершенно чистого неба, чистейшего бумажного квадрата, приколотого булавками к стене моей комнаты. Это я и увидел, когда открыл глаза и стряхнул с пальцев слезы: чистое небо, а потом облако, набежавшее слева, величаво проплывшее и скрывшееся справа. За ним другое, а случается, небо вдруг станет серым, закроется сплошной темной тучей, которая вдруг разразится дождем и словно бы долго льет слезы на снимок, но мало-помалу квадрат проясняется, возможно, выходит солнце, а потом опять прилетают тучи, случается две или три. И голуби. А бывает, заскакивают и воробьи.
* "Однако второе объяснение надо искать во внутренней природе тех трудностей, что общества..." (фр.).