— Это худший элемент, Татьяна Степановна,— отозвался студент Горбачевский.
— Нет, не говорите, я их знаю, я уже пять лет учительствую в этом селе... А теперь сбежала оттуда, потому что меня хотели избить! Это старая дикая ненависть к господам, кто бы они ни были. У нас всех разграбили. Ну, пусть бы еще богатых... Но вот кого мне жаль, это нашу соседку. Старушка, вдова, бедная. Один сын в Сибири, другой в тюрьме сидит...
Только и осталось что старый домишко да сад. И вот уничтожили все, разобрали дом по бревнышку, сад вырубили, книги сыновей изодрали... Она не хотела просить, как другие. А некоторые выходили навстречу толпе с образами, с маленькими детьми, становились на колени в грязь и молили целыми часами, руки мужикам целовали... И тех помиловали...
— Ах, ужас какой! — шепнула как-то механически пани Наталя.
Она все еще сидела выпрямившись, напряженная, словно чего-то ожидала.
— Тс... тише...— нетерпеливо перебила она разговор.
С улицы донесся крик.
Все смолкли, повернулись к окнам и, вытянув шеи, замерли, прислушиваясь.
Шум как будто приближался. Было в нем что-то подобное далекому ливню, глухому рыку зверей. А-а-а... а-а-а...— отражали высокие стены смешанные звуки, и вот, где-то недалеко, послышался топот ног по камням улицы.
— А, подлость... подлость... Я иду на улицу...— встрепенулся Чубинский и забегал в поисках чего-то по комнате.
Но на него набросились все. Они кричали приглушенными, изменившимися голосами, что он не должен выходить, потому что его только и ищут, что там он ничего не сделает, что нельзя оставлять жену и детей. Жена говорила, что умрет без него.
Тем временем крик все замирал и скоро утих.
Только напуганные дети плакали в углу, всхлипывая все громче.
— Варвара! Варвара! — кричал пан Валерьян.— Возьмите детей в другую комнату, утихомирьте как-нибудь...
Вошла Варвара, грузная, спокойная, с красными, голыми по локоть руками, и заговорила с детьми так, что они сразу замолкли. Она обняла их этими грубыми голыми руками и забрала к себе.
В столовой тоже стало спокойнее.
— Какие вы счастливые,— сказала Татьяна Степановна,— у вас такая славная прислуга.
Пани Наталя обрадовалась, что среди этих страшных событий нашлась хоть одна светлая точка, на которой можно отдохнуть.
— О! Моя Варвара золотой человек... Это наш настоящий друг... Спокойная, рассудительная, верная. И, представьте себе, мы платим ей всего-навсего три рубля в месяц.
— Характер у нее хороший,— добавил пан Валерьян.— Четвертый год служит... Мы к ней привыкли, и она к нам... И детей любит...
Поговорив на эту тему, гости стали прощаться, но тут Татьяна Степановна вспомнила, зачем она, собственно, пришла. Ей кажется, что пану Валерьяну после его речей на митингах опасно сидеть дома. Лучше переждать этот тяжелый день где-нибудь у соседей, в надежном месте.
Горбачевский возражал. Напротив, лучше сидеть дома, не появляться на улице. Квартиры их хорошо не знают, потому что они недавно переехали сюда, а когда увидят закрытые ставни, подумают, что дом пустой.
— Нет, нет, я останусь дома... Будь что будет...— успокаивал их на прощанье Чубинский.
Муж и жена остались одни. Он бегал по комнате среди облаков дыма, словно хотел прогнать тревогу.
Пани Наталя сидела подавленная.
Наконец Чубинский сел рядом с женой.
— Ну, не волнуйся же так,— заговорил он с ней, стараясь сохранить спокойствие.— Никто нас не тронет... Покричат немного, да и разойдутся...
— Я... я уже успокоилась... Ты не обращай внимания... так, нервы немножко... Я тоже думаю, что ничего не случится.
Она едва сдерживала дрожь.
— Я уверен, что хулиганов мало, народ не пойдет за ними...
— Да, конечно, хулиганов...
— И ведь не дойдет же до кровопролития...
— Ах, боже!.. Конечно, не дойдет...
Теперь, когда они остались одни, без людей, в этой темной комнате, окруженной чем-то неведомым и грозным, и пытались в разговоре скрыть друг от друга свои мысли и свое беспокойство, тревога росла, собиралась вокруг них, как гремучий газ.
Разве может он оказать сопротивление слепой злобе дикой массы, которая не ведает, что творит,— он, безоружный!
Она это знала.
Ну, а если придут к ним?