Вот хитрец. При слове «Мороженое» Севка и Аришка готовы расцеловать молодого квартального секретаря, и прибывают в полной уверенности, что такой хороший дядя плохого не посоветует.
— Купил, соратник! — я улыбаюсь, и Кузьмин радостно ухмыляется мне в ответ. — Показывай дорогу, а то я уж думал своих в кухмистерскую на Моховую везти.
— Да тут совсем рядом — два шага. Вы уж меня извините, соратник, я Вам лучше объясню, а то у меня дела. Шмуля с семейством выселять будем.
— Шмуля? Это кто ж у нас тут объявился?
— Да этот, как его, — он смотрит в книжку, — Гершензон.
Вот это да! Доктор медицины — Шмуль? Я тотчас вспоминаю доктора Гершензона, который лечил и меня и моего отца, когда тот заболел где-то на юге желтухой. Отец часто приглашал Гершензонов в гости, а теперь его будут выселять?! Мы круто останавливаемся:
— Слушай, соратник, а ты часом палку не перегибаешь? Сколько я знаю, врач он хороший, в распространении иудейской веры замечен не был. Может, стоит попробовать обратить его в Православие, а? Ты с миссионерами говорил?
Он смотрит на меня удивленно и чуть обиженно:
— Да как же не говорил?! Ведь шесть раз посылал к нему, три раза сам вместе с монахами ходил, и все без толку! Выселять надо и в РКП, прямой дорогой. Такой вредный жиденок!
Я молчу. Он прав, но ведь доктор просто пропадет в РКП. Там и так врачей перебор. Все теплые местечки уже расхватаны. И что он делать будет? Кур разводить?
— Слушай, соратник, а не разрешишь мне с ним поговорить? Он меня, считай, с детства знает. Может, послушает?
Теперь Квартальный секретарь смотрит на меня с недоверчивым любопытством. Но, придя к убеждению, что георгиевский кавалер, «десятитысячник», ветеран двадцать пятого года не может сочувствовать еврею, он кивает головой:
— Иди, соратник, попробуй.
Я звонюсь в знакомую дверь. Молчание. Звоню еще раз. Из-за двери женский голос:
— Доктор Гершензон не принимает.
— Откройте, пожалуйста, я — ваш сосед сверху, Соколов.
После долгой паузы дверь приоткрывается. Оставив детей с Кузьминым и пообещав им мороженого столько, сколько смогут съесть, я вхожу.
Все тот же коридор, в который я столько раз заходил в детстве. Молодая пухлая еврейка смотрит на меня расширившимися глазами. Формы боится? Я снимаю фуражку, и чуть поклонившись, спрашиваю:
— Самуил Аронович у себя?
Она молча кивает и показывает рукой. Я иду в знакомый кабинет, и вижу доктора, постаревшего, поседевшего, но все того же доктора Гершензона, который иногда в детстве давал мне «липовые» справки о болезни, с которыми я шагал вместо гимназии в кино или гулять.
— Здравствуйте, Самуил Аронович. Вы меня не узнаете? Я — Сева, Сева Соколов с третьего этажа. Сын Льва Николаевича.
— Сева?! Ах, мой Бог, Севочка, как хорошо, что Вы решили зайти к старику. Или, не дай Боже, что-то случилось? У Вас кто-то заболел? Но Вы понимаете, я ведь теперь, Севочка, не практикую. Впрочем, посоветовать я конечно могу, но…
— Случилось, Самуил Аронович, случилось. Но не у меня, а у Вас.
Он обмякает и как-то жалобно смотрит на меня, немного наклонив голову, как старая больная птица.
— Самуил Аронович, я случайно узнал, что Вас собираются выселять и отправлять в РКП. Самуил Аронович, но ведь это — смертный приговор. Вы не умеете ничего из того, что нужно там. Вы умеете сеять хлеб?
Он отрицательно мотает головой.
— А разводить скотину? Тоже нет? Самуил Аронович, опомнитесь! Вы окажетесь в одной компании с мелкими уголовниками, местечковой швалью, всякими «шахерами-махерами» и тому подобной нечистью.
— Я могу быть врачом, — он смотрит на меня так, словно я должен подтвердить его слова.
— Да там врачей больше чем надо! И все эти места уже разобраны. Вы можете стать врачом, если попадете в новый РКП, где-нибудь в Сибири или у зырян. Только лучше бы Вам туда не попадать, Самуил Аронович, потому что там верная смерть, только еще быстрее! — я почти кричу, а Гершензон все сильнее съеживается в своем кресле, — Если Вы хотите смерти себе и своей семье, то пусть все идет как идет. Но ведь Вы умный человек, Самуил Аронович! Ну что Вы цепляетесь за эту глупость! Ну, примите Православие и я, лично приструню любого, кто попробует Вас хоть пальцем тронуть.
— А мой сын? Что будет с Моней?
— А что с ним будет?! В институте ему и так, и так не учится, но став православным он может быть фельдшером. А институтской программе и Вы его обучить можете!
— А моя мать?
— Тоже пусть примет Православие.
— Но она его никогда не примет.