Пашков — известный на курсе обжора. Старшие юнкера из его роты, такие как Соколов, не раз заключали весьма выгодные пари о том, сколько и чего может съесть Пашков за известное время. Вот и сейчас, следя за улицей, что он делает со всем возможным тщанием, Пашков не перестает что-то жевать и чем-то похрустывать.
Неожиданно мерное похрустывание сменяется звуками судорожных глотков, а через мгновение Пашков громко кричит:
— Господин обер-офицер (именно так «звери» — юнкера первого года службы должны обращаться к старшему курсу), господин обер-офицер, на улице — отряд!
Всеволод мигом оказывается на ногах. Так и есть: вдоль улицы осторожно продвигается небольшой, штыков на пятнадцать, отряд.
— Никольский!
— Я, господин обер-офицер!
— Бегом к начальнику караула! Доложи, что замечен отряд. Штыков 80-100, активных действий пока не предпринимает. Исполнять!
— Есть! — и Никольский, дробно топоча сапогами, уносится во тьму коридора.
— Пашков, подтаскивай ленты.
Проходит не более двух минут, а весь корпус уже наполняется топотом, голосами, отрывисто выкрикивающими команды, лязгом оружия и сухим щелканьем затворов. Штабс-капитан Тучабский держит в руках трубку полевого телефона, готовый в любой момент скомандовать «Свет!», и три прожектора зальют всю улицу тысячесвечным огнем электрических дуг. Но внезапно с улицы раздуются голоса:
— Господа! Господа! Не стреляйте! Мы — свои, дружинники!
Устроив короткое обсуждение, офицеры решили впустить дружинников в здание. И вот уже они в корпусе. Впереди командиры: сутуловатый капитан в поношенной форме Корпуса Увечных воинов и поручик с пронзительными глазами и сливообразным носом на бесцветном лице, с умными, маленькими глазами. На груди у поручика мерно покачиваются два «солдатских» Георгия. Вошедшие представились:
— Капитан Летчицкий.
— Поручик Гумилев.
Защитники в свою очередь называли себя. Соколов с любопытством разглядывал поручика: однофамилец, или… Наконец он не выдерживает:
— Господин поручик, разрешите спросить. Вы не тот самый Гумилев, который…
Поручик усмехается:
— Видимо тот самый. И даже который.
Теперь уже и офицеры училища оглядели вошедших с интересом.
— Чем можем служить? — спрашивает Воронец.
— Нами доставлен приказ Генералу Шарнгорсту[4] из Генерального штаба.
— Так что ж мы стоим, господа? Прошу Вас.
Офицеры ушли. Юнкера занялись своими делами, при этом не забывая исподтишка разглядывать новоприбывших. Люди как люди. В стареньких заношенных гимнастерках, у многих — без погон. И у всех на груди — Георгии. Но даже если бы их не было, уже по тому, как они держат оружие и держатся сами видно старых вояк.
Севе очень хочется расспросить их о Гумилеве. Ведь он и сам, чего греха таить, пописывает стишки. И не без успеха читал их зимой на елке в Дворянском собрании. Он безуспешно ищет повод, что бы заговорить с дружинниками, лихорадочно перебирая в уме возможные варианты.
От напряженной работы мысли ему очень хочется курить. О, радость! Вот он и повод! Левой рукой достает из кармана кителя портсигар:
— Угощайтесь, господа.
— Благодарю, господин юнкер, — крупная морщинистая рука, на которой не хватало двух пальцев, шарит в портсигаре и вытаскивает папиросу, — огоньку позволите?
— Угощайтесь, — чиркает спичка, и язычок пламени выхватывает из полумрака лукавую усмешку прикуривающего человека.
— Что, господин портупей, поговорить охота? Это ничего, это всегда перед боем бывает. — Дружинник выпускает клуб ароматного дыма. — За табачок спасибо, хорош. Ну, так спрашивай, юнкер, видно ж — распирает…
Соколов слегка покраснев, от того что раскрыт его «хитрый» маневр, глубоко затягивается:
— А скажите, поручик Гумилев — Ваш командир, ведь он поэт?
— А как же, — дружинник усаживается у стены поудобней, подбирая под себя ноги, — но только вот что я Вам скажу, господин портупей-юнкер: каков он поэт, про то Вам лучше знать, а вот храбрости он необычайной, это я еще по уланскому полку помню, где вместе службу начинали. То есть, он начинал. В 14-ом…
Дружинник замолкает, делает несколько затяжек, потом продолжает:
— Он и дружину-то в Питере едва не первый организовал. Собирал своих однополчан, вот и меня грешного…
— А стихи его Вы знаете? — Сева все еще надеется на чудо. — Читали?
— И читал, и наизусть знаю, — дружинник молчит, а потом, возведя очи горе тихо произносит:
…Заколол последнего я сам, Чтобы было чем попировать, В час, когда пылал соседский дом И вопил в нем связанный сосед!