Младшей моей дочери Лане было около двух лет. До дня ее рождения оставалось несколько дней, и мы горячо обсуждали, как повеселее провести Предстоящее торжество. Девочки готовили концертные номера. Кое-что из угощений было уже припасено и хранилось в погребе.
Когда разговор наскучил, я ушла к себе, достала «Витязя в тигровой шкуре» и мысленно перенеслась в пленительную руставелиевскую Грузию. Дети улеглись спать. Дом затих. Была очень темная беззвездная знойная ночь. Отрываясь от книги, я прислушивалась к тишине, обеспокоенная тем, что так поздно все еще не вернулся муж[2]. Внезапно в двенадцатом часу к дому подкатило несколько автомобилей.
«Гости, так поздно?» — успела я подумать, открывая дверь. На пороге стояли девять человек в форме сотрудников НКВД. Среди них была женщина. Я поймала ее насмешливый прищуренный взгляд.
И вихрь завертел меня, как песчинку, то взметая, то беспощадно швыряя на землю.
Обыск проходил в молчании. Только отчаянно взвыла струна рояля, кто-то принялся шарить рукой под узенькими молоточками клавиатуры. Тяжело вздыхали доски, кое-где отрываемые от пола, затрещало и рассыпалось стекло на портрете, снятом со стены. В дверях в длинных ночных рубашонках стояли Зоря и Галя. В глазах их появились испуг, недоумение, любопытство.
Лицо мамы было таким же строгим, сосредоточенным, обезоруживающе тихим, каким я видела его, когда она склонилась надо мной, умиравшей от сыпного тифа в армейской теплушке.
Прошло много лет, и я вновь пробираюсь сквозь чащу ушедших лет. Возвращаются былые ощущения, вновь вспыхивают погасшие мысли и чувства.
Работая над историей Великой Французской революции, я не раз задумывалась над тем, почему вожди разных партий в Конвенте, такие, как Бриссо, Дантон, Робеспьер, да и сотни других выдающихся и рядовых революционеров, шли как бы с завязанными глазами навстречу ножу гильотины. Только раз, перечитывая дневник якобинца Сенара, я нашла признания, в которых задолго до своей гибели, до Термидора, с леденящей душу прозорливостью он предвидел свое будущее. Остальные, как воины в жаркой схватке, были ослеплены уверенностью в своей правоте и потому душевно безоружны. Очевидно, нигде ослепляющий накал страстей не достигает такой силы, как в политике. Ни моя семья, ни я никогда не думали о том, что нас ждало.
Обыск кончился. Муж был арестован в городе, меня в тот раз еще не взяли. Светало, когда автомобили, зашуршав, исчезли. Двери дачи остались распахнутыми, как на выносе…
После душного паралича я ощутила жизнь в приступе жестокого озноба. Мама укутала меня пледом, затем — одеялом и принялась готовить чай. В это время к нам подошла тучная, багровощекая, точно перед инсультом, домработница. Вынув изо рта несколько шпилек и прикрепив ими на макушке жиденький пучок седеющих волос, она сказала скрипучим голосом, многозначительно и нагло улыбаясь:
— Заплатите мне за отпуск, а то, поди, завтра и вас возьмут, с кого я тогда получать-то буду…
Я не сразу поняла ее, Но мама поспешно открыла свою сумочку и отдала требуемые деньги. За окном протяжно закричал филин. Женщина пересчитала червонцы, зевнула и добавила зловеще:
— Вот и сова накликает вам горе. Одна беда — открывай другой ворота.
Так настало утро иной жизни. Непреоборимая потребность действовать, пришедшая на смену апатии, подхватила меня и погнала.
Дача, вчера еще такая обжитая, благоустроенная, уютная, внушала мне отныне только чувство ужаса.
«Прочь отсюда. Прочь. Надо что-то предпринимать, выяснить, узнать, что же произошло», — думала я. Вспомнила, как до последних дней Сталин благоволил к мужу. Неужели я чего-то не знала, меня обманули? Только неопровержимые доказательства вины мужа могли довести его до ареста.
Но на протяжении одиннадцати лет нашей совместной жизни он не только не имел партийных взысканий, но постоянно был то членом, то кандидатом в члены ЦК и ни разу не выходил из этого руководящего органа.
«Что же он совершил? — мучительно думала я. — Как посмел обречь на позор всю семью?»
Я ожесточилась против того, кого считала причиной обрушившихся на меня и детей несчастий, и решила отправиться к одному из друзей за советом, как же быть дальше.
Мать и старшая дочь отказались отпустить меня одну, и мы ушли втроем, чтобы никогда больше не возвращаться в этот казавшийся нам проклятым домик. Едва мы вышли за ворота, некто в сапогах и кепочке, отделившись от забора, устремился следом за нами.
Поезд доставил нас до станции Одинцово, но впереди было еще двадцать километров до поселка Горки, куда мы направлялись.
2
Речь идет о втором муже Г. И. Серебряковой Сокольникове Г.Я… Сокольников Григорий Яковлевич (1888–1939). Член большевистской партии с 1905 года. С 1922 года — народный комиссар финансов. С 1926 года — заместитель председателя Госплана СССР, позднее — заместитель народного комиссара иностранных дел. Избирался членом и кандидатом в члены ЦК.