— Развэлось начальникив, сховаться никуды, — огрызнулся Пилипчук и, кивнув Петру, позвал: — Пишлы!
Утопая по колено в грязи, по разбитой грузовиками и артиллерийскими тягачами дороге они добрались до края села и вошли во двор. В нем еще теплилась хрупкая и недолговечная на войне мирная жизнь. В хлеву тяжело ворочался скот, а за тонкой дощатой перегородкой сарая кудахтали невесть как уцелевшие куры. Небольшая, сложенная из самана, хатка с веселыми синими ставенками выглядела беззащитно и одиноко на фоне мрачных развалин.
Пилипчук, отряхнув с сапог комья грязи, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Никто не ответил, он осмотрелся и, не заметив живой души, позвал:
— Зинаида, дэ ты?
— А хтось туточки? — откликнулись из хлева.
— Цэ я, Пылыпчук. Принимай на постой.
— Так куды ж мэни его? У мэни миста бильшэ нэма!
— И че, мы такичкэ будемо размовлятым? Выходь! — потребовал Пилипчук.
Из хлева показалась закутанная в платок по самые глаза бабенка неопределенных лет. Причитая на ходу, она засеменила к ним. Весь ее разнесчастный вид, кроме жалости, ничего другого не вызывал. Пилипчук смягчил тон и утешил:
— Та нэ вбывайся ж так, Зинаида, вин тильки на пару ночей. Харч будэ наш.
— И куды ж мэни его ложить? — все сокрушалась та.
— Замисто Васыля, его нэ будэ.
— Ладно, заходьтэ, — пригласила Зинаида.
— Та ни, я пишов, у мэни дил по самэ горло, — отказался Пилипчук и напомнил: — Баньку, Пэтро, сам истопышь, вона в сусиднем огороде. Зинаида усэ знае, а чисту одежку я з хлопцем пришлю. Ну, бывай.
— Спасибо, — поблагодарил Петр и вслед за хозяйкой прошел в горницу.
Простенько убранная, она отличалась чистотой и порядком. Зинаида распахнула штору, закрывавшую проход в соседнюю комнату, и пригласила:
— Проходьтэ, оцэ будэ ваше мисто. Звиняйте, бильше ничего нэма. В другой вже живуть два вашых хлопця.
— Все нормально! А как с банькой? — поинтересовался Петр.
— Вона тутэчки, недолэчэ, пишлы, — позвала за собой Зинаида и вышла во двор.
Петр последовал за ней. Баня располагалась на соседнем участке и оказалась единственным строением, которое уцелело после бомбежки. Сложена она была добротно и внутри имела вполне приличный вид. Кадушка с водой, парочка измочаленных дубовых веников, висевших под потолком, десяток поленьев, лежавших у печки, и тепло, исходившее из парилки, говорили о том, что баня не простаивала.
— А как с мылом и полотенцем? — спросил Петр.
— Вертайся в хату, там визмэшь, — ответила Зинаида.
— Потом, а пока я растоплю печку.
— Ну, як знаеш. Мыло и рушнык у сэби в горнице визьмешь, а я пишла. Скотына мэни ждэ, — заторопилась Зинаида по своим делам.
Петр остался один, осмотревшись, нашел под лавкой топор, вышел во двор, из валявшихся у стены бани чурбаков нарубил дров и растопил печку. Тяга в ней была отменная, и через несколько минут огонь жадно облизывал поленья. Поставив на плиту бак с водой, он, подхватив ведра, отправился к колодцу, натаскал в бочку воды и снова возвратился в дом. Там его застал красноармеец, присланный Пилипчуком, за его спиной болтался увесистый вещмешок. Прижимистый старшина вдруг ни с того ни с сего расщедрился. Эта щедрость стала понятна Петру, когда красноармеец полез в карман ватника, достал пачку папирос «Казбек» и, положив на стол, объявил:
— Это вам, товарищ старший лейтенант, от начальника!
— Мне?!! — опешил Петр и удивленными глазами наблюдал за тем гастрономическим парадом, который демонстрировал красноармеец.
Из вещмешка одна за другой появились: банка рижских шпрот, банка костромской сгущенки, три банки тушенки, пачка сахара-рафинада, свежеиспеченная буханка ржаного хлеба, сверток нижнего белья и настоящее туалетное мыло «Москва».
— Откуда все это?!! — поразился Петр.
— Наш старшина еже ли схочет, так и танк може достать, — не без гордости ответил красноармеец.
— А с виду не скажешь.
— Это так кажется. Еже ли надо, так он в лепешку расшибется.
— Лепешек мне не надо, а старшине передай спасибо, — поблагодарил Петр и отпустил красноармейца.
Все это продуктовое богатство он отнес на стол хозяйке, а сам, прихватив полотенце, белье и мыло, возвратился в баню. Она еще не успела, как следует прогреться, но его охватил зуд нетерпения. Стащив с себя обветшавшую, пропахшую запахом костра и потом одежду, Петр, подхватив ведро с водой и дубовый веник, нырнул в парилку и погрузился во влажный полумрак. Освоившись, отыскал взглядом лавку, камни, от которых отдавало жаром, и плеснул водой. Они сердито зашипели, и теплая, расслабляющая волна окатила тело. Нащупав лавку, Петр в изнеможении растянулся, время от времени усилием воли заставлял себя приподняться и лениво охаживал живот и спину дубовым веником. Из этой полудремы его вывел стук в дверь и голос Зинаиды: