— Вы понимаете, насколько вы благородны и прекрасны? Понимаете, что для меня значит, вращаясь в этих кругах, встретить такого человека, как вы?
Он совсем растерялся от ее слов, слезы выступили на глазах. Ему было стыдно. Он смутился, сник. Ее рука на его плече… Заботливая и теплая, охраняющая его, будто в ней заключалась вся мудрость жизни.
— Повторяю, вы — благородны и прекрасны!
И он не увидел в ее словах, в ее типично женской манере говорить ничего необычного или отрицательного, потому что когда женщина хвалит тебя в таком тоне, такими словами, то часто принимаешь это за кокетство, за чисто женское. К тому же оба находились в таком душевном состоянии, когда женщина является ведущей, поскольку она ближе стоит к очагу жизненного пламени.
Он возвысился в своих чувствах, понял многое и почувствовал облегчение. «Теперь я позволю себе, наконец, закурить». Он достал сигару из коробки и разжег ее. «Выслушайте меня внимательно, фру Кобру, я хотел бы сделать вам дорогой подарок, жемчуг или нечто в этом роде… Вы должны принять его, ведь вы спасли дом Лино, если не от разорения, то все же от потери значительной суммы денег. Если бы не вы, я заключил бы новые сделки с Дебрицем и его фирмой».
Она рассмеялась: «Вы бы не сделали этого, Лино. А потом я хочу сказать, что даме в моем положении не совсем просто принимать жемчуга от своих друзей». Она продолжала смеяться и добавила: «Говорите обо мне, что хотите, но я не вымогательница».
Он нашел эти слова: «говорите обо мне, что хотите» — трогательными, странно-причудливыми. Они застряли в нем, он находился сейчас в самом решающем моменте своей любви. Серьезный, поглощенный мыслями, он тихо сказал: «Вы знаете, что обо мне говорят?»
Впервые в жизни он сказал открыто о своем личностном и впервые с необыкновенной легкостью, без всяких натяжек.
Она отвернулась и улыбнулась:
— Вы помните, о чем мы только что говорили?
— Да.
Он не совсем понял ее. Но эта женщина, которая сейчас сидела рядом с ним, как бы сняла с него груз его нечистой совести, смахнула, будто ее и не было. Он оказался прав, когда думал, когда чувствовал и когда говорил всегда: «Любовь — чудо из чудес!»
Это была реальность, это была правда, это была жизненная действительность. Волна радости захлестнула его, и он опустился перед ней на колени. Когда падают на колени в театре, стараются тем самым правдиво выразить древнейшее свойство человеческой натуры. Вот почему этот прием оказался действенным и постоянным в сценической технике. Он стоял перед ней на коленях и держал ее руки в своих: «Фру Кобру, как вас зовут?»
— Лаура Луиза, или просто Лалла.
И он нашел простые, древние, как мир, слова: «Луиза (он не знал, почему он выбрал именно второе имя), ты не представляешь, что ты для меня значишь. Все эти годы я жил не своей жизнью, сам не понимаю, как я мог. Ужасно, ужасно!»
Он замолчал. Наступила тишина. В комнате не было часов, ход которых мог бы разорвать установившуюся тишину. Тишина комнаты и холод. Холод, потому что комната не отличалась уютом, была безликая и невзрачная, и холод, потому что просто-напросто не разожгли камин. Снаружи — пронизывающая сырость сентябрьской ночи. Они слышали, как ветер шумит в каштанах вдоль аллеи. Шум города: здесь, в центре, и в такое время, ночью, было относительно спокойно. Вот проехала мимо карета, почти неслышно на резиновых колесах, но с цокотом лошадиных подков по мостовой. Особый звук, издаваемый подковами по влажному камню. Нетрудно было догадаться, что карета была пустая, она раскачивалась мягко на рессорах, лошадь двигалась свободно в постромках. Она сказала: «И так вы жили, я имею в виду ты, всю жизнь?»
Он взглянул на нее в недоумении, находясь еще во власти своих дум и звуков проехавшей кареты: «Я, право, не знаю. Да, должно быть всю, всегда!»
— Но как же ты выдержал жизнь взаперти?
— У меня всегда была, к сожалению, лазейка, далекий закуток, на задворках.
— На самом деле, никогда не было.
— Нет, к сожалению, была.
— А я не верю, не верю.
— К сожалению, так оно и есть, непреложная истина, и ты должна свыкнуться с этой мыслью.
— Надеюсь, ты не содержал эту дурочку, мадам Стремберг, подобно государственному советнику Кристенсену. Как сейчас помню, я знала об их связи, будучи ребенком, и, естественно, не понимала всего. Но мне было крайне неприятно, когда государственный советник спустился в сад, а я была там и играла с детьми Кристенсена.
— Нет, — сказал он сначала, — никогда никакой мадам Стремберг, я никогда не мог выдержать их более, чем… правда.