Когда в мою комнату вошел Моиз Бен Аарон в сопровождении Хуана Рауля Химинеса, который еще больше, чем раньше походил на доисторического человека, я ни на секунду не сомневался, что они явились, чтобы избить меня до смерти. Сбежать я не мог, не мог и придумать убедительного оправдания тому, что так долго тянул с порученным мне делом. Вдруг мною овладела невероятная усталость, какую обычно испытываешь при встрече с неизбежным. У меня как будто резко подскочила температура. Я опустился на кровать и стал ждать, когда на меня обрушатся удары.
Моиз засмеялся липким смешком морского чудовища. Оставив Хуана Рауля стоять у двери, он уселся рядом со мной.
— Ну что, приятель, на тебя и впрямь нельзя положиться. Тебя попросили об услуге, а ты даже на это не способен. Не понимаю я таких людей. За тобой должок, так надо было постараться его вернуть. Или я не прав?
— Прав. Мне очень жаль. — Я постарался сказать это жалостливым голосом побитой собаки. Единственное, что мне оставалось, это попытаться их разжалобить.
— Ты выбил ей зубы!
— Мне очень жаль, — повторил я.
— Ну да ладно. Жизнь не стоит на месте. Ты, наверно, слышал, что в последнее время дела у Джима-Джима пошли в гору.
— Да, слышал.
— Он прямо как воскрес. Это ведь долгая история. Было время, я думал, он уже покойник. Выглядел он, как живой, но я готов был поклясться, что он мертв. Раньше у него в глазах было что-то такое, понимаешь, такой особенный блеск, так вот, этот блеск пропал. К счастью, мы с Хуаном хорошо о нем заботились, неделями возились с ним прямо-таки как папочка с мамочкой. Мы не давали ему скукситься, не давали угаснуть частичке воли, которая в нем еще оставалась. Мы говорили: «Ну, давай же, частичка, не пасуй, мы знаем, что ты еще здесь, у тебя получится!» И частичка воли победила, как храбрый маленький солдат. Сначала она была одна, потом их стало две, потом сотня, потом тысяча, а потом одним прекрасным утром Джим-Джим пришел к нам, — помнишь, Хуан? — и сказал: «Мы сделаем такой альбом, от которого стены будут дрожать». Помнишь, Хуан? Стены будут дрожать! И знаешь, что случилось?
Я мотнул головой, слегка потерявшись в его рассказе. Моиз продолжил:
— У него снова появился блеск в глазах.
Он замолчал, его единственный глаз, казалось, блуждал среди чудесных воспоминаний. Потом он снова заговорил:
— Джим-Джим подумал, что все это: и частички воли, и блеск в глазах, — это, может быть, дар Бога, который хочет дать ему еще один шанс. Ты веришь в Бога?
— Не знаю, — ответил я.
— Если не знаешь, значит, не веришь. А вот Джим-Джим знает. Он знает, что сказал Господь. Он сказал, что надо прощать. Для Джима-Джима прощение — это способ каждый день благодарить Бога. Понимаешь, к чему я?
Я снова покачал головой.
— Джим-Джим решил простить тебе ту историю с его женщиной, выбитые зубы и все остальное. И еще Джим-Джим подумал, что насчет Каролины это тоже старая история, которую вполне можно сдать в архив. Так сказать, поставить точку. Джим-Джим даже готов помочь девчонке, раз уж теперь удача ей изменила. Вот зачем я к тебе пришел: чтобы сказать, что нам от тебя больше ничего не надо. И еще, раз уж Джим-Джим просил это сказать… Мы извиняемся за вьетнамца, с которым твой приятель играл в китайское домино. Сам понимаешь, поганая история, поганые времена… Вот и все, что я хотел тебе сказать. А кто прошлое помянет…Он встал и протянул мне руку. Его пожатие показалось мне удивительно крепким для человека такого роста. Потом Моиз вышел из номера в сопровождении Хуана Рауля Химинеса, чей силуэт напоминал огромное копытное млекопитающее. Стоило мне остаться одному, как меня охватило странное чувство, похожее на головокружение. Я больше ничем не был связан, никому ничего не был должен, я был свободен, и Каролина могла оставаться в живых.
За окном, в темной ночи, зимний ветер с невиданной яростью крутил снежные хлопья. Моктар не возвращался.
48
Кажется, очень скоро меня выпустят. Меня немного пугает перспектива снова оказаться в большом мире и связанные с ней последствия. Честно говоря, мне совсем не хочется свободы. Какой мне прок от свободы, я ведь никогда не умел ею пользоваться. Никотинка только что ушла, сообщив не самое радостное известие: у меня больше ничего нет. Мало того, долги размножились у меня за спиной, как крысы, процветающие в разрушенном доме. Квартиру, в которой я жил до всех этих событий, сдали кому-то еще, но пока я лежал в больнице, за аренду, естественно, никто не платил… Я задолжал затри месяца, плюс еще разные налоги, компенсация за выселение и расходы на ремонт здания, сделанный по сумасшедшим расценкам. По какому-то двусмысленному пункту в арендном договоре, этот ремонт якобы должен был делаться за мой счет. Еще нужно будет оплатить кучу квитанций за воду, электричество и страхование, иначе мне грозит судебное разбирательство. Все, что я сумел отложить на свой банковский счет в счастливые моктаровы времена, ушло на оплату моего пребывания в госпитале. А при таком раскладе, скажите на милость, на что мне сдалась эта свобода. Друзей у меня больше нет. Мадам Скапоне винит меня во всем. Как только я оказался в этой чертовой палате, она натравила на меня правозащитные лиги, рассказав им кучу разных гадостей, на которые они так падки. Лиги, живущие на щедрые пожертвования частного телеканала, который делает деньги на правозащите, накинулись на эти рассказы, как свора бродячих собак на кусок говядины, брошенный посреди дороги. Рекламодатели правозащитного телеканала плясали от радости, рекламодатели доброго старого кабельного телеканала кусали себе локти. Такая уж это была игра: одни радуются, другие кусают себе локти. Обе стороны пытались переиграть друг друга, целые дни напролет на экранах мелькало мое лицо и мое имя, телеканалы смаковали историю с автобусами и историю с детьми. Самое забавное, что, по большому счету, всем было глубоко наплевать и на мою физиономию, и на эти истории. Но ведь не принято бросать скандал на полпути, не выжав из него все, что можно. Так что, благодаря великолепному медиа-плану, разработанному правозащитным телеканалом и его рекламодателями, во всем городе нет теперь злодея ужаснее меня. Моктар умер, Сюзи умерла, мадам Скапоне меня ненавидит, Дао Мин не подходит к телефону, сам я по уши в долгах. Хорошенькое будущее меня ожидает.
Уходя, Никотинка оставила мне несколько таблеток обезболивающего, которое прописал врач. От них мне становится хорошо, такое ощущение, что лежишь в облаке мягкой ваты. Я подумал, что все могло бы обернуться совсем по-другому. Например, если бы мне удалось успокоить Моктара, разыскав его в холодной ночи после того, как ушел Моиз Бен Аарон… Если бы я тогда обнял его и сказал: «Друг мой, не убивайся так из-за сестры, мы обязательно что-нибудь придумаем. В глубине души она тебя любит, пусть и по-своему, но ведь любит же. И я тоже тебя люблю. Давай-ка бросим все это, уедем отсюда, вернемся домой». Но, конечно, я ничего такого не сказал и в ту ночь остался один у себя в номере, слушая, как оконные рамы скрипят от ветра. А рано утром кто-то из часовых, отправившись пописать за ангар, наткнулся на труп Сюзи, бесформенную массу серой плоти в синих пятнах. Она свернулась на снегу в позе зародыша, а ее одежда, одежда шлюхи, валялась вокруг, жалкая, как вереница сирот на школьной экскурсии.
49
Моктару уже сообщили. Я застал его стоящим над обнаженным телом сестры в окружении двух-трех любопытных, которые похлопывали его по спине, а он, казалось, не замечал их присутствия. Мне он не сказал ни слова, даже не взглянул в мою сторону, молча собрал одежду сестры и засунул в карман. Потом, не обращаясь ни к кому конкретно, Моктар попросил, чтобы тело чем-нибудь прикрыли. Кто-то сбегал в столовую и принес клеенку в цветочек. Картина получилась едва ли не забавная. Пятерых виновных нашли без труда, благодаря свидетелю, который видел, как они выходили из бара вместе с Сюзи. Те во всем признались, понимая, что отрицать очевидное — только навлекать лишние неприятности на свою голову. Дирк рассказал, как вместе со своими четырьмя новыми приятелями, теми самыми, которые торговали полароидными снимками мертвых девушек и фильмами об изнасилованиях, встретил в баре Сюзи. Уже вдрызг пьяная, она вовсю приставала к посетителям. К тому времени все пятеро тоже успели порядком набраться, сняв фильм и продав кассету. Они стали выпивать вместе с Сюзи и, по их словам, «здорово повеселились». У самой Сюзи, как она сказала, день не задался, и она предложила им специальную цену на пятерых. Забавное было предложение, как будто речь шла об экскурсии. Они еще посмеялись и еще выпили. А потом один из пятерых, так никогда и не выяснилось, кто именно, сказал, что они не прочь пойти на экскурсию. Сюзи объявила, что для таких дел она сняла комнату неподалеку, и все шестеро отправились туда, громко перешучиваясь, женщина впереди, солдаты следом, возбужденные только что отснятым фильмом и задом Сюзи, который колыхался у них прямо перед глазами. Они долго шли за ней по заледенелым улочкам, а потом она вдруг остановилась и разрыдалась. Оказалось, Сюзи забыла, где находится квартира, которую только что сняла. Она успела побывать там всего один раз, да и то забежала совсем ненадолго, чтобы бросить вещи и заплатить за неделю вперед. По словам пятерых, «это их разозлило». Кто-то из них сказал, что можно обойтись и без комнаты. Сюзи заявила: «Нет комнаты, нет и экскурсии». Тогда они разозлились еще сильнее и начали подталкивать ее к ангару. Она заладила: «Нет комнаты, нет и экскурсии», и тогда кто-то из пятерых, так никогда и не выяснилось, кто именно, накинулся на нее с кулаками, а остальные четверо последовали его примеру. Вскоре Сюзи беззвучно упала на землю, — плюх! — прямо в снег. Все пятеро продолжали избивать ее, «не очень понимая, зачем», и сорвали с нее одежду. Когда Сюзи осталась совсем голой и без сознания, солдаты поняли, что на улице слишком холодно, а они слишком пьяны, чтобы трахать кого бы то ни было. Тогда один из них, так никогда и не выяснилось, кто именно, вытащил полароид, принадлежавший всей компании, и сделал несколько снимков.