– Ничуть, – спокойно ответил патер Браун. – Мой долг – навещать заключенных и всех несчастных пленников.
Последовало молчание; на худом лице нахмурившегося молодого человека мелькнуло странное, лукавое выражение. Затем он резко произнес:
– Ну, вы должны помнить, что на него ополчились не простые преступники. Даниэль Рок – сам черт. Вспомните, что он расправился с Трентом в его собственном саду, а с Хордером – вблизи его виллы, а сам ускользнул.
Верхний этаж дома, защищенный громадной толщины стенами, состоял из двух комнат: наружной, в которую они вошли, и внутренней, которая являлась святилищем миллионера. Они вошли в первую как раз в тот момент, когда из второй выходили два посетителя. Одного из них Питер Уэйн представил как своего дядюшку. Маленький, но очень крепкий и подвижный человек с бритой головой и смуглым лицом, настолько смуглым, что оно, казалось, вряд ли когда-нибудь было белым, – старый Крейк, иначе Гикори Крейк, приобрел известность во время последних войн с краснокожими.
Спутник его представлял полную противоположность ему: высокий джентльмен с елейным выражением лица, с черными, будто лакированными волосами и с моноклем на широкой черной ленте. Бернард Блейк, поверенный старого Мертона, только что участвовал в деловом совещании компаньонов.
Все четверо сошлись посреди первой комнаты и, прежде чем разойтись в разные стороны, остановились, чтобы обменяться, как того требовали приличия, несколькими фразами. Но, кроме них, в комнате был еще некто. В самой ее глубине, у двери во внутреннюю комнату, в слабом свете, падавшем из окна, виднелась массивная неподвижная фигура. Это был человек с африканскими чертами лица и широченными плечами.
Он не двинулся, не шевельнулся, не поздоровался ни с кем. Но Питер Уэйн, увидев его в наружной комнате, с тревогой осведомился, остался ли кто-нибудь с Мертоном.
– Не поднимай шум, Питер, – рассмеялся его дядюшка. – С ним Уилтон, секретарь, и, я полагаю, этого достаточно. Уилтон, кажется, никогда не спит, охраняя Мертона. Он стоит двадцати телохранителей, а проворен и невозмутим, как индеец.
– Ну, вам лучше знать, – согласился, также засмеявшись, племянник. – Помню, каким вы учили меня индейским штукам, когда я был мальчуганом и любил читать о краснокожих. Но в моих рассказах краснокожим всегда приходилось несладко.
– В жизни было не так! – сурово сказал старый вояка.
– Неужели? – ласково переспросил мистер Блейк. – Я думаю, им трудно было противостоять нашему огнестрельному оружию.
– Я видел, как индеец, находясь под обстрелом сотни ружей и не имея при себе ничего, кроме ножа, убил белого, стоявшего рядом со мной на вышке форта, – продолжал Крейк.
– Что вы говорите! И как же он это сделал?
– Бросил нож, – пояснил Крейк. – Бросил с молниеносной быстротой, прежде чем раздался первый выстрел. Уж не знаю, где он этому научился.
– Надеюсь, вы не научились у них? – засмеялся племянник.
– Пожалуй, – задумчиво проговорил патер Браун, – из этого случая можно вынести некоторую мораль…
Во время их разговора мистер Уилтон, секретарь, вышел из внутренней комнаты и остановился. Это был бледный светловолосый человек с квадратным подбородком и внимательными глазами, в выражении которых было что-то собачье. Казалось вполне правдоподобным, что этот человек спит одним глазом, как сторожевой пес.
Он сказал: «Мистер Мертон примет вас минут через десять», но разговор тут же оборвался. Старый Крейк заявил, что ему надо уходить, и племянник вышел вместе с ним и его спутником-юристом, на несколько минут оставив патера Брауна наедине с секретарем. Великан-негр в конце комнаты в счет не шел – так неподвижно он сидел, прислонившись широкой спиной к стене и повернувшись лицом к двери во внутреннюю комнату.
– Охраняем мы его исправно, как видите, – сказал секретарь, – вы, должно быть, слышали об этом Даниэле Роке и согласитесь с нами, что небезопасно часто и надолго оставлять шефа одного.
– Но сейчас-то он один, не так ли? – спросил патер Браун.
Секретарь поднял на него серьезные серые глаза.
– Всего четверть часа, четверть часа за целые сутки. Дольше ему не удается пробыть в одиночестве. А эту четверть часа он отстаивает по совершенно исключительной причине.