Мистер Пол Снейт принялся рьяно рекламировать патера Брауна. Он писал в его честь длинные и напыщенные восхваления и отсылал их в свою газету. Делал снимки несчастного священника за самыми обыденными его занятиями, снимки, которые в увеличенном виде появлялись в гигантских воскресных приложениях американских газет. Самые невинные речи патера Брауна он превращал в афоризмы и постоянно одаривал мир каким-нибудь «Посланием от досточтимого джентльмена из Южной Америки».
Будь американцы народом менее восприимчивым, патер Браун надоел бы им до смерти. Но при данных обстоятельствах миссионер получал множество самых выгодных предложений совершить турне по Штатам, читая лекции. А когда он отказывался, ему выражали свое удивление и удваивали гонорар.
При участии мистера Снейта было задумано написать множество рассказов о патере, сделав его кем-то вроде Шерлока Холмса. Когда к священнику обратились за советом и помощью, он взмолился, чтобы его оставили в покое. Но мистер Снейт использовал и этот момент, чтобы завязать полемику: не следует ли патеру Брауну временно исчезнуть по примеру героя доктора Ватсона, хотя бы тем же способом – свалившись со скалы. Патер Браун и на это ответил письменно, что он согласен, если только публикацию рассказов приостановят на некоторое время. Втянутый в эту переписку, он писал все лаконичнее. Наконец, набросав последнюю записку, облегченно вздохнул.
Нечего и говорить, что шумиха, которую подняли на Севере, докатилась и до маленького поста на Юге, где патер Браун рассчитывал жить уединенно, как в изгнании. Англичане и американцы, уже довольно многочисленные в тех местах, возгордились, что среди них есть столь широко прославившаяся личность. Американские туристы – из тех, что в Англии, едва сойдя на берег, громко требуют, чтобы им показали Вестминстерское аббатство, – высаживаясь на этом побережье, громко требовали, чтобы им показали патера Брауна. Еще немного – и пустили бы специальные поезда его имени, а людей толпами приводили бы посмотреть на него как на какой-нибудь памятник.
Особенно надоедали ему мелочные торговцы и лавочники, деятельные и тщеславные, постоянно упрашивавшие его испробовать их товар и дать свой отзыв. Даже если отзыв был дан нелестный, они старались продлить корреспонденцию, чтобы накопить побольше его автографов. Благодаря добродушию патера они добивались от него всего, чего хотели. И случилось, что несколько слов, наспех набросанных им в ответ на обращение некоего франкфуртского виноторговца по фамилии Экштейн, изменили его жизнь.
Экштейн был суетливым человеком со взъерошенными волосами и пенсне на носу, изнывавшим от желания, чтобы патер Браун не только испробовал его знаменитого лечебного портвейна, но и сообщил ему на самой расписке в получении, где и когда именно он будет его пить. Патера Брауна не особенно удивила эта просьба: он давно перестал удивляться взбалмошности рекламщиков. Поэтому он нацарапал несколько слов и перешел к другим, более важным делам.
Его прервали снова: на этот раз принесли записку от его политического противника Альвареса. Последний звал миссионера на совещание, на котором надеялся «прийти к соглашению по одному из кардинальных вопросов»; совещание должно было состояться в тот же вечер, в кафе по ту сторону городской стены. На это патер Браун также ответил запиской, в которой выражал свое согласие, и записку вручил ожидавшему ее посланному – цветущему на вид человеку с несколько военной выправкой. Затем, имея в запасе еще часа два, он снова уселся и попытался заняться своими делами. По истечении этого срока налил себе стакан замечательного вина мистера Экштейна, выпил его до дна, взглянув с оттенком иронии на часы, и вышел в ночь.
Маленький испанский городок был весь залит лунным светом, и живописные ворота, к которым подходил патер Браун, с их аркой в духе рококо и причудливой бахромой из пальмовых листьев, напоминали оперную декорацию. Один большой иззубренный лист при свете луны был похож на черную пасть крокодила. Фантазия патера Брауна не задержалась бы на этом образе, если бы кое-что не привлекло его внимания, от природы настороженного: в воздухе было мертвенно-тихо, ни малейшего ветерка, а между тем поникший пальмовый лист шевелился…