Противоречие заключалось уже в том, что, рожденный на Сицилии, за две тысячи с лишним лет не давшей ни одного ученого, — там, где отсутствие науки, если не отказ от нее, сделалось формой существования, — он стал ученым [88]*. То же, что наука была его частью, неотъемлемой функцией, мерой его бытия, наверняка его тяготило — тем более что он смутно ощущал: несомое им гибельное бремя объективируется в конкретных изысканиях и в раскрытии некой тайны природы: оно внедряется в жизнь людей, растет, распространяется, как смертоносная пыль. «Я покажу тебе ужас в пригоршне праха», — сказал поэт. Мы думаем, Майорана увидел ужас в пригоршне атомов.
Видел ли он именно атомную бомбу? Лица сведущие — в особенности те, кто бомбу создал, — это решительно исключают. Мы же может только перечислить связанные с Майораной и историей расщепления ядра сведения и факты, из которых вырисовывается тревожная картина. Для нас, несведущих, для нас, невежд.
В 1931 г. Ирен Кюри и Фредерик Жолио истолковали результаты некоторых своих экспериментов «как эффект Комптона на протонах». Читая их толкование, Майорана — единодушно свидетельствуют Сегре и Амальди — сразу же сказал то, что Чедвик изложил 17 февраля 1932 г. в письме, адресованном журналу «Nature». Но только Чедвик, судя по заголовку письма, предлагал свою трактовку как возможную («Possible existence of a neutron» [89], а Майорана тотчас уверенно и иронично произнес: «Умны, умны, открыли нейтральный протон и не заметили».
В 1932 году, за шесть месяцев до появления труда Гейзенберга об обменных силах, Майорана, как мы видели, изложил ту же теорию коллегам по римскому институту и отверг их уговоры ее опубликовать. После выхода работы Гейзенберга он отметил, что тот высказал по данному поводу все возможное и «вероятно, даже слишком много». «Слишком много» с научной точки зрения или с этической?
В 1937 году Майорана публикует «Теорию симметрии электрона и позитрона», вошедшую, насколько мы понимаем, в обращение лишь двадцать лет спустя, после открытия Ли и Янгом элементарных частиц и слабого взаимодействия.
Эти три факта свидетельствуют о глубине и быстроте интуиции, надежности метода, разнообразии средств и умении быстро выбрать среди них необходимые, что отнюдь не помешало бы Майоране понять то, чего не понимали другие, увидеть то, чего другие не видели, — в общем, оказаться впереди если не в изысканиях и достигнутых результатах, то в предчувствии, провидении, пророчестве. Амальди говорит: «Некоторые из проблем, которыми он занимался, применявшиеся им методы и выбор математических средств для исследования этих проблем указывают на его природную склонность к опережению времени, которое граничит порой с пророчеством». А вот как высказался Ферми, беседуя в 1938 году, вскоре после исчезновения Майораны, с Джузеппе Коккони: «Ибо, видите ли, на свете есть разные типы ученых. Фигуры второго и третьего ряда, которые прилагают все старания, но слишком далеко не уходят. Фигуры первого ряда — им удается сделать чрезвычайно важные открытия, играющие в развитии науки фундаментальную роль. Но кроме того, есть гении, как Галилей и Ньютон. Так вот, Этторе Майорана был из их числа. Майорана обладал тем, чего нет ни у кого другого; к несчастью, он был лишен того, что, как правило, людям присуще: обыкновенного здравого смысла».
88
* Утверждение сие, само собой, не означает, что, если с Сицилии за два тысячелетия с лишним не вышло ни одного ученого, это оттого, что сицилийцы неспособны к наукам. Но, безусловно, оно подразумевает наличие исторических причин, среди которых — более длительное, более постоянное, более агрессивное и вездесущее, чем в других областях Италии, присутствие инквизиции — испанской инквизиции. Этим же объясняется и ставшая общим местом «нерасположенность к наукам» испанцев. Точно так же из сказанного не вытекает, что на Сицилии со времен Архимеда до Майораны ни один человек не посвятил себя науке. Был Мавролик, были ботаники Бернардино из Укрии и Боттоне, был философ и естествоиспытатель Кампаилла, анатом Инграсиа, химик Каннидзаро. Непосредственными предшественниками Этторе Майораны можно считать членов «палермской математической школы» и даже одного из его родственников — резульфизика Квирино Майорану. Последний, профессор Болонского университета, всю жизнь пытался доказать, что теория относительности неверна, честно признавая бесплодность своих усилий, однако упорно их продолжая. Случай этот кажется нам «весьма сицилийским». Любопытно, как складывались отношения и какие велись по поводу этой теории споры между дядей и племянником, между Этторе, который в нее верил, и Квирино, который отказывался ее признать.