Теперь он шел парком. Дети вот — такие грациозные, питаются они намного лучше, чем в прежние времена (когда детьми — нескладными, голодными — были нынешние старики), наверное, умнее и, безусловно, куда лучше обо всем осведомлены; но они внушали ему сильную тревогу и сострадание. Дети будут жить, думал он, в 1999-м, 2009-м, 2019-м, и что-то принесут им эти десятилетия? Неожиданно размышления подвели его будто к вратам молитвы, которая представилась ему похожей на запущенный безлюдный сад.
Он останавливался поглядеть, как они играют, послушать их разговоры. Они еще способны радоваться, фантазировать; но впереди — школа, где не будет места для радости и фантазий, телевидение, компьютер, автомобиль от дома до школы и обратно, питательная, но безвкусная, как промокашка, еда. Ни таблицы умножения на память, ни «С поля девушка идет…», «Порог переступая…», «Те кипарисы в Больгери…» — мытарств былых времен. Ныне память — Память — становилась ненужной, а стало быть, и упражнения, делавшие ее гибкой, изощренной, цепкой.
Деревенские дети еще пользовались прежней свободой; в городах же — по необходимости и по велению науки — все напоминало инкубатор. И кое-кто готовился производить на свет детей-чудовищ — пусть даже это будут чудо-дети — для чудовищного мира. «То, чем занимаемся мы, — сказал ему однажды знаменитый физик, — розочки да цветочки по сравнению с делами биологов». Странное выражение «розочки да цветочки»: будто розы благодаря литературе выделились из семейства цветов. Розы, которые так я и не сорвал, подумал он. Но то была неправда, неверно, будто жизнь есть череда упущенных возможностей. Сожалений не было ни о чем.
Собака — добродушная, усталая на вид овчарка — подошла к коляске со спокойно спавшим белокурым малышом. Девушка, приставленная к ребенку, отвлеклась поболтать с солдатом. Поддавшись мгновенному порыву, он встал между коляской и собакой. Девушка прервала разговор, успокоительно ему улыбнулась и, глядя на овчарку с нежностью, сказала, что та добрая, старая и преданная. Он двинулся дальше, приглядываясь теперь ко всем собакам в парке, почему-то даже стал их считать. Как много их, быть может, даже больше, чем детей. «А если бы считать рабов?» — задумывался некогда Сенека. А если бы считать собак? В своих бумагах он однажды обнаружил страшное свидетельство о том, что дог разорвал ребенка. Домашний пес — может быть, такой же добрый, старый и верный, как овчарка той девушки. Множество детей, бегавших по парку, и псы, которые, казалось, играют с ними или их охраняют, при мысли о том случае явились ему в кошмарном видении. Он ощутил его лицом — липкую, грязную паутину фигур — и попробовал смахнуть ее рукой, чтобы достойно встретить смерть. Но собаки не исчезали, уйма псов — не похожих на тех, которые, поскольку отец любил охоту, окружали его в детстве. Те — мелочь, пёсье отребье — были всегда веселые, виляли хвостами, радовались не так охоте, как открытому пространству. Эти — высоченные, суровые, — казалось, тосковали по темным густым лесам, по труднопроходимой каменистой местности. Или по нацистским лагерям. Их, если вдуматься, повсюду становилось слишком много. Да и кошек тоже. И крыс. А если бы считать и их?
Наваждение слабело, и постепенно он перекинулся мыслями на собак своего детства — стал вспоминать их клички, бесстрашие одних, леность других — судя по тому, что рассказывал отец знакомым охотникам. И впервые вдруг подумал: ни один из этих псов не умер дома, никого из них не видели при смерти, не нашли мертвым в логовище из соломы и старых одеял. Когда они достигали определенного возраста — или же определенной стадии бронхита, — их видели усталыми, не желавшими брать пищу, возиться; потом они исчезали. Стыд быть мертвым. Об этом есть у Монтеня. И ему показался великолепным, непреложным, почти как кантовский императив, проявлением этого императива тот факт, что один из высочайших человеческих умов, желая умереть вдали от тех, кто находился рядом с ним при жизни, а еще лучше — в одиночестве, обдумывал и рассчитывал то, что собаке подсказывал инстинкт. Это — при посредстве великой тени Монтеня — примирило его с собаками.