Инквизиторов, кои заходят чересчур далеко в своем рвении, очень скоро убивают, особливо же когда они позволяют себе вмешиваться в дела знатных. Сие обстоятельство сдерживает их пыл и внушает умеренность Священному Трибуналу.
Коль скоро Брайдон полностью не извратил полученную информацию, можно говорить о том, что, если народ видел в брате Диего мстителя, знать низвела его до роли наемного убийцы. Ибо вероятно, что история Диего Лa Матины была поведана английскому путешественнику, так сказать, с классовых позиций кем-нибудь из палермских нобилей, который, ловко пустив пыль в глаза, хотел перед лицом свободного человека показать себя самого и свой класс независимыми от позорного явления, каким была инквизиция. Брайдон же со своей стороны, по-видимому, позволил себе обобщение: ему показалось, что убийство чересчур ревностных инквизиторов — явление в духе сицилийцев, и сицилийской знати в том числе.
А вот кто вспомнил о фра Диего как о человеке, отстаивающем собственное мировоззрение, как о противнике и жертве инквизиции, так это монах-августинец фра Ромуальдо из Кальтаниссетты — примерно через пятьдесят лет после смерти фра Диего и лет за пятьдесят до приезда Брайдона в Сицилию. Вдобавок к прочим своим ересям молинист фра Ромуальдо (в миру Иньяцио Барбьери) утверждал, что Диего Лa Матина был святым мучеником, за что и сам фра Ромуальдо удостоился от священного трибунала чести принять ту же мученическую смерть вместе со своей покаянницей и последовательницей сестрой Джельтрудой (в миру Филиппой Кордована) на аутодафе, состоявшемся в Палермо 6 апреля 1724 года [39]*.
Святой мученик. Мы же писали эти страницы, исходя из другой оценки нашего земляка: как человека, высоко ставившего человеческое достоинство.
ВЕДЬМА И КАПИТАН
Ты мой восторг, мое мученье, ты озарила жизнь мою, ты — трепет сладкого томленья, моя Кармен!
Навек я твой, моя Кармен, Кармен, навек я твой.
Мельяк и Галеви. Кармен
«Обрученные», глава XXXI:
«Главный врач Лодовико Сеттала, в ту пору почти восьмидесятилетний старик, профессор медицины в Павийском университете, а потом моральной философии в Милане, автор многих известнейших в то время трудов, прославившийся тем, что получил приглашения занять кафедру в других университетах, в Ингольштате, Пизе, Болонье, Падуе, и все их отклонил, был, несомненно, одним из самых авторитетных людей своего времени. К его славе ученого присоединялась еще слава его жизни, а к восхищению им — чувство огромного расположения за его великое человеколюбие, проявленное в лечении бедных и в добрых делах. Но есть одно обстоятельство, которое печалит нас и заглушает чувство уважения, внушаемое этими достоинствами, — впрочем, это обстоятельство в то время должно было сделать уважение к нему еще более всеобщим и глубоким: бедняга разделял самые общепринятые и самые пагубные предрассудки своих современников. Несомненно, он был передовым человеком, но не отрывался от толпы, а ведь это-то и влечет за собой всякие беды и часто ведет к потере влияния, приобретенного иными путями. И все же величайшего авторитета, которым он пользовался, оказалось в данном случае достаточно, чтобы одержать победу над именем тех, кого поэты именуют «невежественной чернью», а директора театров — «почтеннейшей публикой», но он даже не помог ему избавиться от враждебности и поношений со стороны той ее части, которой ничего не стоит перейти от суждений к наступлению и действиям.
Однажды, когда он в закрытых носилках направлялся к своим больным, его окружил народ, кричавший, что он главарь тех, кто хочет занести в Милан чуму. Он-де нагоняет страх на весь город своим хмурым видом, своей страшной бородой, и все для того, чтобы дать работу врачам. Толпа и ее ярость все разрастались, носильщики, почуяв недоброе, укрыли своего хозяина в случайно оказавшемся поблизости знакомом доме. Все это случилось с ним потому, что он ясно видел происходившее вокруг, ничего не скрывал и хотел спасти от чумы тысячи людей. А вот когда он в другой раз своим злополучным советом содействовал тому, что одну бедную, злосчастную страдалицу пытали, рвали калеными щипцами и сожгли как колдунью лишь потому, что ее хозяин страдал какими-то странными болями в животе, а другой, старый ее хозяин, безумно в нее влюбился [40],— вероятно, тогда он получил за свою мудрость от публики новые похвалы и — что уже совершенно немыслимо себе представить — новое прозвище — достойнейшего гражданина» [41].
39
* Публичный Акт Веры, торжественно отпразднованный в городе Палермо апреля 6 дня 1724 года Трибуналом Св. Инквизиции… Описанный Д. Д. Антонио Монджиторе, Палермо, 1724. В рукописном отчете, хранящемся в Палермской коммунальной библиотеке, говорится, что фра Ромуальдо все нарекал диавольским обманом, сиречь обман — непогрешимость Папы, обман — поклонение Святым, ибо нет другого Святого, кроме Всевышнего (хотя допускал существование праведных мужей, каковыми, по его словам, были Лютер, Кальвин, фра Диего Ла Матина…).
41
Здесь и далее: Мандзони А. Обрученные. Пер. с итал. под редакцией Н. Георгиевской и А. Эфроса. М., Гослитиздат, 1955.