Но жизнь одна, и множество других вещей предъявляют свои права, уводят в сторону — так что друзей, знакомых и читателей я по большей части вынужден разочаровывать, не успевая часто даже полностью прочесть те документы, которые они мне так заботливо присылают. Впрочем, и не слишком я трудолюбив. Напротив, мысль — и даже подозрение, поскольку и оно могло б отбить охоту, — что писать — значит работать, от меня необычайно далека. Работать — это делать то, что мне не нравится, и в положении таком я пребывал лет двадцать, когда писать как раз и означало для меня отдыхать и испытывать радость. «Я ничего не делаю без радости», — говорил Монтень, в его «Essais» [56] — самая радостная из всех когда-либо созданных книг. И каким бы горьким, скорбным, мучительным ни было то, о чем пишешь, заниматься этим — неизменно радость, неизменно благодать. Иначе плох писатель. И не одному лишь Богу ведомо, что такие есть, и их немало, известно это и читателям.
Ну, так вот: переснятые и переписанные материалы дела Катерины Медичи вместе с относящимися к нему в той или иной мере книгами года два лежали в моем загородном доме на уголке стола. Судебное дело и книги дал мне мой друг Франко Шарделли, сицилиец, который живет в Милане, очень этот город любит и живо интересуется его историей. И, следуя за нитью происшествия, суть которого я уяснил себе и проникся к нему интересом, я сумел собрать еще кое-какие книги. Но и они, и документы так бы там и оставались до тех пор, пока неосторожная (всегда неосторожная) рука не убрала бы их оттуда, наводя в моем беспорядке порядок, если бы при перечитывании «Обрученных», XXXI главы, мое внимание не задержалось — неотвязно, как застрявшая иголка граммофона, — на той фразе, где Мандзони, в осуждение Сет-талы, вспоминает этот жуткий случай. Интерес к нему вспыхнул снова — горячей, чем прежде, почти нестерпимый, — и за три недели родилась вот эта повесть. Как бы скромная дань памяти Алессандро Мандзони в год, когда шумно отмечается двухсотлетие со дня его рождения.
ЕГИПЕТСКАЯ
ХАРТИЯ
Nous la voyons en vérité, comme des Tuileries vous voyez le faubourg Saint-Germain; le canal n’est, ma foi, guère plus large et, pour le passer, cependant nous sommes en peine. Croirez-vous? S’il ne nous faillait que du vent, nous ferions comme Agamemnon: nous sacrifierions une fille. Dieu merci, nous en avons de reste. Mais pas une seule barque, et voilà l’embarras. Il nous en vient, diton; tant que j’aurai cet espoir, ne croyez pas, madame, que je tourne jamais un regard en arrière, vers les lieux où vous habitez, quoiqu’ils me plaisent fort. Je veux voir la patrie de Proserpine, et savoir un peu pourquoi le diable a pris femme en ce pays-là.
Courier. Lettres de France et d’Italie [57]
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Бенедиктинец метелкой из разноцветных перьев обмахнул обрез книги; щекастый, как бог ветров на навигационных картах, он сдул черную пыль и раскрыл фолиант — с отвращением, при данных обстоятельствах долженствовавшим означать осторожность, пиетет. Боковым светом из высокого окна высветило песочного цвета страницу и буквы — причудливый отряд черных муравьев, сплюснутый, иссохший. Его превосходительство Абдулла Мухамед Бен-Осман склонился над закорючками; взгляд его, обычно томный, усталый, скучающий, оживился, впился в текст. Минуту спустя он разогнулся, пошарил правой рукой во внутреннем кармане камзола и вытащил лупу в золотой оправе с зелеными каменьями, формой напоминавшую не то цветок, не то какой-то плод на тонкой ветке.
— Замерзший ручей! — сказал он, демонстрируя лупу. И улыбнулся: чтобы сделать приятное хозяевам, он процитировал Ибн Хамдиса, сицилийского поэта. Однако, кроме дона Джузеппе Веллы, арабского языка никто из присутствовавших не знал, а дон Джузеппе не только не мог уловить тонкий смысл, вложенный его превосходительством в цитату, но и вообще понять, что он цитирует известное изречение. Поэтому, вместо того чтобы перевести слова, он «перевел» жест:
— Лупа! Ему понадобилась лупа!
О чем монсеньор Айрольди, с волнением ожидавший, каков будет вердикт его превосходительства, уже догадался сам.
Его превосходительство опять склонился над книгой, эллипсообразно водил лупой над страницами. Дон Джузеппе видел, как мельтешат в толстом стекле закорючки, но не успевал их разобрать: они то расплывались, то вдруг снова возникали на ветхом от времени листе.
Его превосходительство перевернул страницу. Сосредоточился. Что-то пробормотал. Быстро перелистал еще несколько страниц и на последней, испещренной серебряными червячками, задержался. После чего выпрямился и повернулся к книге спиной; взгляд его снова потух.
57
Признаться, мы видим ее на таком же расстоянии, как из Тюильри сен-жерменское предместье; разделяющее нас водное пространство, право же, не шире, но пересечь его — пока никакой возможности. Поверьте, когда б нужда была лишь в попутном ветре, мы поступили бы, как Агамемнон: принесли бы в жертву юную деву. Но ветер, слава богу, есть. Нет ни одного суденышка, вот в чем беда. Говорят, прибудет, и я надеюсь. Но не думайте, мадам, что взор мой не обращен вспять, туда, где я оставил Вас и столь милые моему сердцу родные места. Мне не терпится повидать родину Прозерпины и хоть сколько-нибудь понять, отчего жену себе дьявол взял именно в сих краях.
(Курье. Французские и итальянские письма)