Помимо всего прочего, каноник Грегорио вызывал у Веллы чисто физическое отвращение: тщедушный и несуразно большеголовый, с толстой нижней губой, на левой щеке шишка, редкие волосы спадают на плечи и на лоб, глаза круглые, неподвижные, и при этом холодное спокойствие, лишь изредка нарушаемое нетерпеливым жестом короткопалых пухлых рук. Каноник Грегорио был самонадеян, строг и педантичен. Словом, невыносим. Его все боялись.
В тот единственный раз, когда между ними состоялся разговор, Грегорио показал себя особенно ядовитым.
— Поздравляю, — иронически процедил он. — Вас должны были бы назначить епископом in partibus infi-delium… [61]
— Почему? — поинтересовался кто-то.
— Насколько мне известно, у капеллана Веллы немалые заслуги: он обратил сицилийских мусульман в христианство и даже заставил их вести себя по-христиански.
Действительно, дон Джузеппе в первых своих опусах, которые монсеньор Айрольди усердно распространял, не очень-то следил за тем, чтобы его мусульмане вели себя согласно правилам и предписаниям Корана; они у него манкировали и молитвами, и омовениями, и дележом добычи. Но с этого момента арабы «Сицилийской хартии» истово молились, совершали омовения, делили добычу; монсеньор Айрольди стоял у Веллы над душой с Кораном в руках и за малейшее пренебрежение верой строго взыскивал — требовал отчета, совсем как у прихожанина на исповеди: правда ли, что ел скоромное в пятницу или не соблюл поста. Смех, да и только. Но этот Грегорио — сущее наказание. Даже взялся изучать арабский специально ради того, чтобы разоблачить дона Джузеппе. «Спрашивается, какое тебе дело? — мысленно выговаривал ему дон Джузеппе. — Я что, кусок хлеба у тебя изо рта вырываю? Приходи ко мне и с глазу на глаз без утайки скажи: ты затеял аферу, на которой можно хорошо заработать, я хочу войти в пай… А я тебе отвечу: прекрасно, давай действовать заодно, барыш пополам… Так нет же, сам не ест и другим не дает; собака на сене, шелудивая, паршивая, бешеная собака на сене, вот ты кто!»
VII
Весь город, от рыбака из Кальсы до князя Трабиа, возмущался и негодовал; как личное оскорбление было воспринято скандальное известие о том, что маркиз Караччоло поселил у себя в доме певицу Марину Бальдуччи.
— Что ему, мало было дам из общества?! — иронически вопрошал дон Саверио Дзарбо, широким жестом обводя Приморский бульвар и парк «Флора», в этот час наполненные женским щебетаньем.
Те, у кого в это время по бульвару или в парке прогуливались жена или сестра, либо сделали вид, что не слышали слов дона Саверио, либо демонстративно удалились. Дон Саверио ухмыльнулся.
— Вы взяли такой тон, что вас в пору вызвать на дуэль, — тихо сказал ему Джованни Мели.
— Разве я называл имена или обозвал кого-нибудь рогоносцем?
— Хуже. Вы имели в виду всех.
— А вы? Разве вы в своих стихах кого-нибудь щадите? — И он продекламировал:
Всё по-французски ныне:
Ревнивых нет в помине,
Привольное житье!
Мое — твое, твое — мое…