— Вы великий человек, аббат, великий человек! — восхитился Вентимилья. (Теперь все называли дона Джузеппе аббатом, начнем называть его аббатом и мы.)
«Он действительно всего лишь переводчик. А что написано пером, не вырубишь топором, — думал про себя князь Партанна. — Однако сдается мне, что я дал маху, послав ему только сорок унций: породниться с королем Руджеро стоит не меньше ста; у Вентимильи, видать, нюх тоньше, чем у меня».
Проходивший мимо, под руку с женой, герцог Виллафьорита приветливо помахал им рукой, но улыбка его была адресована главным образом аббату Велле, поместившему одного из его предков в норманнский королевский совет.
Все дворяне души в аббате не чаяли, и торжественный вечер, устроенный в театре «Санта-Чечилия» по случаю прощания с Караччоло, который наконец уезжал, казалось, был посвящен ему. Однако аббат Велла был неумолим: дары принимал, лестное для него панибратское отношение ценил, но важные посты и знаменитых родственников раздавал только тем, кто не скупился. Насчет земель, как бы говорил он, не взыщите: я работаю на короля, ибо только от него могу ждать награды в виде аббатства или другой синекуры. Именно таким путем получены были им и кафедра, и стипендия в тысячу унций для предстоящей поездки с научной целью в Марокко. Дворяне со своей стороны, видимо, вполне довольствовались постами и почестями, которые аббат Велла раздавал их предкам. Точно так же изнывали они от желания получить от своего короля, от папы римского, от других королей какой-нибудь крест, почетное звание, орден. Каждый думал: сколько бы ни вопили насчет того, что «Египетская хартия» нанесет феодальным привилегиям жестокий удар, без исключений не обойдется, а должность посла или советника, родство с великим Руджеро — залог того, что тебе такое исключение сделают. И аббат Велла милостиво им такую возможность предоставлял: пусть надеются.
Все с ним раскланивались, осыпали его комплиментами, причем в этот вечер даже как-то вызывающе, стараясь показать Караччоло, что герой дня вовсе не он, что им до него нет дела. Празднество действительно было навязано городу вопреки всеобщему желанию — настоял судья Грасселлини, приближенный Караччоло, его креатура. «Тu, Grassellini, mulus Caraccioli» [66],— издевались бароны.
Подлинное прощание с вице-королем дворянство устроило в форме сатирических сонетов и разносных, ядовитых эпиграмм; каких только пасквилей, острот, анекдотов не сочиняли по адресу «нечестивца», «распутника», «бездарного правителя»! Среди прочих ходил по рукам сонет, где святая Розалия, памятуя о попытке Караччоло покуситься на ее славу, звонила о том во все небесные колокола; Мели в окружении кучки друзей в который раз его повторял с соблюдением необходимых пауз и подмигиванием, которыми он так умел расцветить свою декламацию; но при этом клялся, что сонет вышел не из-под его пера, что он получил его без подписи. Так оно и было.
Вице-король сидел в центральной ложе, вместе с самыми высокопоставленными особами королевства. Казалось, он спит. Тяжелое лицо его с резкими чертами, обозначившимися еще резче — от старости и от того, что его клонило ко сну, — временами оживлялось иронической улыбкой, искрометным взглядом. Адвокату Ди Блази из партера казалось, что он отчетливо различает под маской то скуки, то иронии глубокую печаль. Такой человек, как он, размышлял молодой адвокат, наверное, очень остро переживает свое поражение и близость смерти: поражение, на которое обрекли его Сицилия и королевский двор; близость смерти, которой его одряхлевшее тело перестало противиться. Двадцать лет в Париже… Он надеялся, что доживет во Франции до конца своих дней. Но его, уже старого, восьмидесятисемилетнего человека, послали вице-королем в Палермо; из центра просвещения — в клетку со львами, «hiс sunt leones», в пустыню, где сыпучими песками неразумных традиций тут же припорашивает след любого дерзания. При его мощном уме и характере, который в преодолении препятствия, противодействия черпал решимость и энергию, Караччоло сразу обрушился на вековечное здание сицилийского феодализма. И натолкнулся на открытое сопротивление дворянства, ревниво, слепо отстаивавшего свои привилегии, на противодействие — то явное, то коварно скрытое — неаполитанского правительства, где один из министерских постов занимал сицилийский маркиз Самбука. Но, зажатому в тиски, Караччоло все-таки удалось кое-что сделать, и это создавало в Сицилии почву для революции. Он нащупал и выявил болевые точки, парализованные нервные узлы сицилийской жизни и даже если не сумел их залечить или отсечь, то хотя бы поставил точный диагноз — в назидание тем немногим, кто действительно болел душой, искренне хотел, чтобы на сицилийской земле на месте самоуправства воцарилась законность, чтобы хорошо организованное государство восторжествовало над привилегиями баронов и церкви, над анархией феодалов.
66
Ты, Грасселлини, мул у Караччоло