- Жаль его, такой симпатичный был человек.
Отец же отнесся к этому с сомнением.
- Все они одинаковые, не было еще американского президента, который не затеял бы войны!
- А этот не затеял! - защищала Кеннеди мама.
- Это потому что не успел! Говорю тебе, женщина, нету между ними разницы! - настаивал мой отец!
Собравшиеся соседи молча пялились в телевизор. Непонятно было, что взволновало их больше, покушение или первый просмотр телевизора.
- Боже, Мурат, есть ли для тебя хоть что-то важнее этой твоей политики? - сердилась мама.
- Для меня есть, но для них - нету! - коротко ответил ей отец.
Отец телевизора не любил.
- Полезно, конечно, быть в курсе событий, но вот что точно неполезно, так это что каждый вечер в доме полно незваных гостей.
Имел он в виду дикторов и прочих типов из телевизора, которых он называл «бошками». Отец был человеком общительным, и потому было непривычно, чего это он так возмущается гостями в доме. И я догадался, что телепередачи были просто предлогом чтобы, нарочито занервничав, выйти из дому и оказаться в кафане.
Горицей называется возвышенный над Сараево пригород. Среди его обитателей больше всего цыган, которых в городе зовут «индейцами» или «неграми». Если смотреть на Горицу с вершины Требевича, то кажется, что она лежит внизу. С Титовой улицы ее вообще не видно. От Нормальной станции кажется, будто она летит по небу. На станцию мы с Ньего и Пашей ходили курить. Когда подходил поезд, мы отъезжающих заплаканных пассажиров, машущих на прощание провожающим родным и друзьям, били по головам свернутыми газетами. Получался такой смешной звук, а у них резко менялось настроение. Родные с друзьями достать нас никак не могли, потому что убегали мы быстрее пули. Когда поезд набирал ход, мы уж с ближайшего холма показывали им средний палец и гоготали. Еще смешнее было рассказывать потом об этом пацанам у продмага.
Мне на Горице в общем-то нравилось. Разве что в первый год было жаль, что нельзя больше играть около Принципова моста. Я любил вставать там в следы, сделанные на месте, откуда Принцип [9]стрелял в престолонаследника. Эти следы находились как раз недалеко от нашей комнатки на улице Воеводы Степы, где я родился. Отсутствие принциповых следов я возмещал восхождениями на вершину Горицы, называющуюся Черной горой. Оттуда весь город был виден как на ладони. От кладбища, которое старики называли Дедовым, до ограды Военной больницы было три тысячи тридцать моих шагов. В другую сторону мимо генеральских вилл до улицы Чуро Чаковича, где сновали автобусы и роскошные автомобили, насчитал я пять тысяч пятьсот шестьдесят шагов.
Я всегда останавливался на последней ступеньке Ключевой улицы, понимая, что на этой черте пригород кончается и начинается город. Застывал я будто та каменная статуя перед Народным банком, что стоит лицом к посетителям. Смотрел я на город со страхом и не решался эту черту перейти. И вовсе не потому, что вспоминал мамины слова:
- Ни в коем случае, ни ногой, собьет тебя там машина!
Смерти я не боялся. Тем более, что я тогда и не понимал до конца, как это, смерть. Но что-то удерживало меня на этой стороне. Если б кто из города пришел к нам в гости и назвал нас «цыганами», то я не посчитал бы это обидным. Потому что все в центре боялись цыган. Большинству не было даже ясно, почему это горичане болеют за футбольную команду «Сараево». Раз уж в городе называют их «индейцами», было бы им логичней болеть за «Желью».
Дома на Горице были разбросаны так, будто выпали из громадного самолета. Если смотреть с Черной горы, то взгляд скользил вниз по крышам до самого города. Жила тут пригородная голытьба, и только в одном месте, где был наш дом, обитали офицеры ЮНА и чиновники.
Когда я спешил в сумерках домой, из-за заборов слышна была громкая музыка и довольно необычные фразы.
- Мама, достань мне сигареты из холодильника.
или:
- Кинь зажигалку с бойлера.
Таким образом соседям за забором давалось понять о повышении собственного благосостояния, несмотря на скудные зарплаты, которые тут назывались «голодайками». Хватались горичане за любую подработку, или трудились на загородных земельных участках, называя их «ранчо». С того и кормились, а с зарплаты, поднакопив, покупали холодильники и бойлеры.
Каждый вечер, с точностью швейцарских часов, мимо старого горицкого продмага шатаясь ковылял «манекен погибшей любви», как называл его Паша, Алия Папучар [10]. Известен он был в Горице тем, что однажды постирал штаны своей жене Самке, а также своим пристрастием к виноградной 50-градусной ракии.
- Алия Папучар Самке постирал штаны! - кричал Паша и в последнюю секунду увертывался от пинка от этой пьяной громадины.
Алия Папучар проживал за забором, на котором висела ржавая синяя табличка с номером 54 по Краинской улице. Тот факт, что он постирал своей жене штаны, являлся для горицкого мужчины чрезвычайно постыдным. Никто на Горице в нем не сомневался, и особенно мы, горицкая детвора. На кепке Алии был номер четырнадцать, и работал он на Нормальной станции, разнося чемоданы и прочий багаж. А в это время Самка водила к себе ухажеров. Алия пил и ничего об этом не знал, или притворялся, что не знает. Соседи говорили о нем:
- Так ему и надо, нечего пить пятидесятиградусную ракию.
Мы, горицкая детвора, бежали за ним и кричали:
- Алия Папучар Самке постирал штаны!
Лил ли дождь, сыпал ли снег, грело ли солнце, или сшибал с ног ветер, ответ был одним и тем же:
- Пиздуйте отсюда, сучата!
Поднимался он в сторону дома 54 по Краинской улице, и мы слышали как бормочет себе под нос громадина:
- Алию дождем поливает, снегом засыпает, солнцем греет, ветром бьет, а его ничто не берет!
Возвращался он со станции и тащил за собою воображаемый чемодан, вокзальный багаж, приплясывая поднимался в гору и был уверен в том, что не возьмут его ни пятидесятиградусная виноградная ракия, ни переменчивая погода.
Опершись о забор перед Краинской 54, дожидались мы у моря погоды... Алия уходил на станцию, и мы сразу бежали подглядывать за Самкой сквозь дырку в заборе. За забором раздавалось пение: «По ночам сердечко плачет и душа моя болит»
Толкались мы около, пока пашин брат Харо смотрел на Самку, приговаривая:
- Ну, милая, давай, дай тебе бог здоровья! - держал он руку в кармане и уже слышно было, как тяжело он дышит, говоря:
- Ну, чего ты верещишь как резаная, - и продолжал:
- Давай, милая, - крутил он рукой в кармане, а я все видел.
Приник и я глазом к дырке в заборе и засунул руку в карман. Смотрел я на Самку, как она занимается своими делами и тоже шарил рукой в кармане, чтобы не посчитали меня за чмошника. Сидела она в большой ванне полной воды посреди двора и равномерно оглаживала себе груди ладонями. Она смеялась и явно была горда своими грудями, которые она прижимала к телу вниз, потом отпускала и они сами возвращались в прежнее положение. Вспомнились мне уроки истории про Коперника, которому понадобилось столько усилий, чтобы доказать, что сила притяжения существует, и каких бед натерпелся он от церкви, утверждавшей, что ничего подобного нет. Мысли мои от Коперника вернулись обратно во двор. Самка взяла цветочный горшок в котором росли маленькие помидорчики. Сорвала один, потом другой, и положила их меж своих грудей. Давила она их там один за другим и из помидорок брызгало их содержимое. Выглядела она одновременно репетирующей номер циркачкой и обычной домохозяйкой. Все это сводило мужчин с ума. Ну, и наш скоро не выдержал. По Горице разнесся вопль, похожий на тарзанов вой в джунглях: