- Так чей ты человек - не меняй тему!
- Когда Милошевич появился, первыми бучу подняли словенцы, заявившие, что на Балканах появился новый Гитлер!
- Точно, - сказала Сенка.
- Я, Сенка, что-то никак не мог сообразить, как это словенцы называют Милошевича Гитлером, имея в виду что-то нехорошее. Ведь видел же я в старых киножурналах, что Гитлер вошел в Марибор как великий полководец. Встречали его так, как потом они же встречали Тито, которого потом они же топтали ногами, когда захотелось им в Европу, и чтобы продвинуться на этом пути, понадобилось померяться силами с византийским Белградом. Слегка окропив этот свой путь в Европу кровью. Десяток сгоревших коров по CNN, три-четыре сгоревших автомобиля. Тогда во мне и стал пробуждаться идиот.
- Это в политическом смысле, или как? - смеется Сенка, и я ничего против этой ее шутки не имею:
- Точно. Отец говорил о Тито: когда бы не он, у нас в партизаны записывались бы прямо на улице.
- А мне нравилось, что он считал себя югославом, - говорит Сенка.
- Вот так и мне симпатичен Милошевич.
- Скажи честно, ты ему чем-нибудь обязан?
- Гражданством обязан, а это немало!
- Да ладно тебе, вон, смотри сколько людей в Белграде тебя любят, причем тут вообще он?
- Если б он об этом не знал, то и не получил бы я паспорта.
- Нет такой страны, что не дала б тебе паспорт. Так что можешь его запросто вернуть.
- Могу, Сенка, но не хочу. Хочется и мне быть немного как этот твой Владо.
- Во-первых, не мой. А во-вторых, ты, парень, завязывай придуриваться!
- Все это, Сенка, как выяснилось, одна сплошная придурь и есть!
- Прямо-таки придурь, - смеется она.
- Так время же показало, что все не так, как выглядело поначалу. Похож он был на человека, у которого есть свое видение, а оказалось, просто зануда.
- Кто-то вроде твоего дяди Любо Райнвайна, бибина мужа, только без усов?
- Что-то вроде. Когда я понял, что ну вот нету у человека своего видения, тогда во мне и родился этот самый Владо, принципиальный человек. Никогда не откажусь от слов, которые когда-то говорил, ни за какие деньги.
- А что ты такое говорил?
- Что он достойный человек.
- А он достойный?
- Один день казался достойным, на другой день вроде нет, а все равно надо держаться своих слов, неважно, что там на самом деле. Все это метания, без которых нет ни политиков, ни политики, не имеют они значения. Больше не важен он, но важен ты сам. Такое есть даже у Андрича. Он тоже связывал себя с этой стороной, с восточной. Она перенесла страданий больше остальных, а когда человек выбирает с кем ему быть, то естественно выбрать тех, кому тяжелей. Он здесь остался один, никто его не поддерживал, и это мне нравилось. А если посмотреть по-другому, вот не было Милошевича в 1914-м и случилось черт-те что, не было его и в 1941-м, а происходило такое, чего хуже и быть не может!
- Эмир, вот это, что ты говоришь, это не политика, а как ты сам выражаешься, рассуждения политического идиота!
Так урезонивает меня моя Сенка, а я продолжаю:
- Дома он робко расчесывал жене волосы, когда она ему разрешала, конечно, а в резиденции костерил послов иностранных государств, будто у него в кармане две атомные бомбы припрятаны.
- А тебе это и нравилось?
- Да, это нравилось.
- А это означает, дорогой мой, что никогда не вышло бы из тебя политика!
После "Андеграунда" и победы в Каннах пригласили меня к президенту в его кабинет. Был он уже в подпитии и размахивал книгой своей жены Мирьяны Маркович "Дни и ночи". Цитировал мне ее на английском "All this guys are nationalists!", имея в виду Караджича и боснийских сербов. Пока он зачитывал эти цитаты, телефон его звонил не переставая. Он не брал трубки, а я все пытался как-то обратить его внимание на этот факт. Президент отмахивался от него рукой. Цитировал мысли своей жены, пил виски из большого стакана, и к концу оказался совершенно пьян. Кого бы я за тем ужином не упомянул, он говорил:
- Да ну его, мудака!
Не нравилось мне, что президент так много ругается и, в особенности, что все у него оказываются мудаками, за исключением собственной жены, которая тщетно пыталась тем вечером перед беградской премьерой "Андегрунда" до него дозвониться. Думаю, он не хотел отвечать, считая меня недостойной Мирьяны Маркович и своего сына Марко компанией.
Гуляем мы с Сенкой в жаркий денек в сторону скамейки у туннеля. Октябрьское солнце жжет как августовское. Глобальное потепление в действии, озоновые дыры в небесах. Теперь Сенка уверена, что ответ на вопрос чей я человек ясен как день и она с облегчением спрашивает:
- Ну и чей ты человек, скажи своей маме? - говорит Сенка с улыбкой, и я отвечаю:
- Ничей!
Сенка останавливается, в изумлении:
- Как так ничей, разве не мой? - и я поддерживаю шутку:
- Так вроде же Милошевича?
- Какой же ты балбес, Боже правый, только-только вроде разобрались, и ты опять со своей путаницей. Тебя вообще хоть что-то кроме политики интересует?
- Ну, раз Мурата не интересовало, не интересует и меня! - и мама стоит, слегка всхлипывает, потом улыбается и целует меня.
И мы расстаемся, меня везут в аэропорт, а Сенка машет на прощанье и ковыляет к сломанной скамейке, где они с Муратом сидели и коротали свои беженские дни.
Она курила "югославию", а он озабоченно смотрел вдаль и боялся третьего инфаркта, который означал его конец. К сожалению, очень скоро произошло именно то, чего все мы так боялись. Умер он от третьего инфаркта, в самом начале боснийской войны, а Сенка осталась верна их старой привычке и продолжала приходить на то же место, садиться на скамейку и сразу же закрывать глаза.
Перед глазами моей мамы появляется отец:
- Сколько будет еще этот Ельцин гробить самую сильную армию мира, есть ли у этого человека совесть, да и вообще он что, ненормальный, что ли?
- Бог с тобой, Мурат, мне-то откуда знать?
- Так нечего тут, Сенка, знать, все видно даже женским невооруженным глазом!
- Найдутся у меня дела поважнее, чем смотреть, как Ельцин гробит Россию!
- Ничего ты, Сенка, не понимаешь, если такая великая сила исчезнет, все полетит к чертовой бабушке, нельзя русским погибать!