Приношу я Сенке суп в Клинический Центр Белграда, где она поправляется после операции, и говорю о том, как я огорчен, что никогда больше не приеду в Сараево. А ей непонятно — с чего это я, и смотрит она на меня с удивлением, будто думает: «И чего это ему сейчас в голову-то пришло?». Потому что знает, что обычно мне такая чувствительность не свойственна. Дует на ложку, чтобы суп остыл, делает глоточек, и потом пытается меня подбодрить:
— Они, дорогой мой, тебя не заслуживают, ну, а я туда съезжу, когда выйду из больницы. Не хочу, чтоб им наша квартира досталась, пока я жива!
И снова молчит, и смотрит на меня, пытаясь проникнуть в мою печаль.
— Неужто тебе и впрямь сейчас так тяжело? — спрашивает Сенка.
Ну, конечно, что еще может сказать мама, переживающая, как бы сына не затянуло в депрессию.
— Просто подумал, что хотелось бы выпить кофе в «Шеталиште». С Зокой Биланом, Пашей, но опять понимаю, что больше там нету для моего кофе консенсуса.
Услышав слово «консенсус», Сенка застывает над супом:
— Что, опять какая-то политика?
— Ну, своего рода!
— Боже, Эмир, как же ты мне на нервы действуешь. Можешь ты вообще о чем-нибудь говорить, чтобы без политики?
— Могу, — говорю я маме. — Хочешь скажу, что я один в один свой отец?
— Не хочу, потому что ты еще хуже, — говорит Сенка и обнимает меня, а я смеюсь, пряча слезы. Чтобы не огорчать Сенку.
Чей ты человек, сынок?
В Герцег-Нови, у самого моря, там, где когда-то проходила узкоколейка, стоят скамейки. Многие из них разбиты пробовавшими свои едва созревшие силы подростками или пьяными солдатами.
На одной из таких скамеек у входа в туннель сидит моя мама. Закуривает сигарету, смотрит на морской горизонт. И закрывает глаза — что-то снится моей Сенке. Когда прогуливающиеся вдоль набережной знакомые, местные и боснийские беженцы, видят дремлющую на скамейке Сенку, они спрашивают ее:
— Как ты, может, помочь?
Она открывает глаза:
— Ничего-ничего. Присела отдохнуть, сон меня и сморил.
И они продолжают свой путь, местные — по своим домам, беженцы — по чужим. Моя мама закрывает глаза и продолжает смотреть свои сны, может, в них какая тайна?!
Всякий раз, приезжаю в Херцег-Нови, а тут прямо маленькое Сараево. Вокруг одни беженцы, выцветшие старики, молодых немного — те, в основном, сбежали в Канаду.
— Имей в виду, — говорит старый друг. — Что-то часто Сенка сидит на этой скамейке возле причала и спит. Не дай Бог простудится, кончится осложнениями, здоровье ж у нее никудышнее.
Каждый раз, возвращаюсь на нашу херцегновскую базу и радуюсь, может, потому, что все здесь напоминает жизнь на Горице. Нет только того, что ниже ее, и, конечно, моего отца. Стены приглушили звуки соседской жизни, сквозь окно доносятся голоса играющих в футбол детей, на сковородке весело подпрыгивают оладьи, а ты безмятежно спишь. Слышны только шепот и приглушенное поскрипывание лифта фирмы «Давид Пайич» где-то далеко. Сенка возвращается от соседки напротив.
— Спит, ночью поздно из Парижа вернулся.
— А можно я внука приведу, с Эмиром сфотографироваться?
— Можно, но позже, женская твоя голова, дай моему ребенку выспаться!
— Чей ты человек, сынок? — вдруг спрашивает меня мама, когда я пью утренний кофе, а я ей говорю:
— Твой, Сенка, чей же еще? — она улыбается и смотрит на меня с подозрением, будто хочет вытянуть какое-то нелегкое признание. Так, когда-то, выведывала Сенка, кто подговорил меня перейти городскую черту и без разрешения уйти купаться на Илиджу. Как это было давно. На самом деле, моя мама мастер искусных подходов. Причем знаю, что по нраву ей люди сильные и принципиальные, поэтому я не удивляюсь, что разговор этот она начинает именно так. Говорит Сенка:
— Больше всего нравится мне Владо Дапчевич, был такой человек, использованный в качестве прототипа Владо Петровичем, героем кино- и литературного труда. Он всегда говорил, что любит Сталина и за это отсидел двенадцать лет. Недолюбливает его из-за этого самого Сталина моя мама, до сих пор оплакивающая Тито, но уважает за то, что он, как говорит она, «настоящий человек, с принципами». После выхода из тюрьмы журналист титоградской «Победы» спросил, что думает он теперь, а он ответил: «Люблю Сталина». И кто знает, действительно ли он так думал, но принцип есть принцип: от того, что было сказано однажды, не отрекаться никогда.
— Настоящий человек, есть у него принципы, — говорит мама.