— Юноша, в высшей степени избалованный матерью, слабый, беспомощный, бездарный человек. В его голове перепутались героические максимы стоиков с чувственным опьянением греческой поэзией, которую он читает тайком от отца. Но это опьянение ему не удаётся испытать ни с одной женщиной, и тогда он начинает думать, будто выше этих искушений.
Гай густо покраснел. Правая рука, в которой он держал кубок с вином, заметно дрожала. Марция подошла к нему и осторожно отобрала у него вино.
— Отец, мы и дальше должны слушать этого человека, который поливает грязью моего брата? — тихо спросила она.
Старый Руфо оставался невозмутимым, словно дочь обращалась не к нему, а наследник, носящий его имя, едва не терял сознание.
— Но потом неожиданно для молодого эстета всё меняется, — невзирая ни на что, продолжал Аврелий. — В его доме появляется человек, совершенно непохожий ни на мудрых философов, ни на суровых солдат, и он вынужден постоянно общаться с ним. Это грязный извращенец. Он уже пытался вовлечь в свои оргии жену, но не сумел. Для него не существует никаких этических норм. Он без колебания растрачивает приданое жены и состояние уже почти разорившегося свёкра.
Но ему скучно, и его снедает сильнейшая неприязнь к строгому отцу семейства, который ждёт, что он ещё ответит за все свои распутства. И тогда он решает взяться за сына — с ним справиться намного легче.
Гай впился в Аврелия безумными глазами и повторял про себя: «Это не так, это не так!»
— Что могло сильнее ранить свёкра, — невозмутимо продолжал патриций, — как не превращение его сына в гомосексуалиста, в раба своих желаний? Скажи мне, Гай, как он окрутил тебя, как соблазнил?
Юноша упрямо мотал головой, категорически всё отрицая.
— И Квинтилий делает беспомощного Гая своим любовником. Он соблазняет его, заставляет совершить то, что для настоящего римлянина, чтящего древние традиции, считается позорным преступлением. Он пачкает его тело и крадёт у него душу. Гай полностью подчиняется ему, а коварный зять только смеётся над его угрызениями совести.
Руфо смотрел на Аврелия испепеляющим взглядом. Гай продолжал всё отрицать, беспомощно, по-детски раскачивая головой.
— Чтобы не было свидетелей, они встречались в доме куртизанки, которая охотно предоставляла им своё гнёздышко для любовных утех. С величайшей осторожностью, разумеется. Но однажды ваша покровительница пригрозила, что заговорит, верно, Гай? Я знаю, потому что она призналась в этом Эннию. Она сказала ему, что скоро у неё будет много, очень много денег. Они нужны ей, потому что она хочет покончить с распутной жизнью и начать всё сначала подальше от Рима. Чем она угрожала? Что расскажет о твоих отношениях с Квинтилием отцу — человеку, который убил бы тебя, как убил своих детей Брут, если бы только узнал об этом? Вот тогда тебе и пришлось убить и Коринну, и своего зятя-любовника. Ведь Квинтилий хотел одним ударом освободиться и от тебя, и от твоего отца, чтобы развестись с Марцией и получить остатки состояния семьи. Квинтилий хотел поговорить с твоим отцом и посмотреть на него, когда станет описывать твои с ним любовные утехи. Возможно, ему даже не столько хотелось получить деньги, сколько помучить человека, который держал его в зависимости. Униженный и сгорающий от стыда, Руфо доставил бы ему больше радости, чем возможность положить в карман жалкую плату за своё молчание. Ты не мог позволить ему этого, верно? Твоя сестра пыталась защитить тебя, отстранив меня от этого дела, но напрасно. Она видела всё! — категорически заявил Аврелий, указывая на маленькую рабыню, которая сидела возле его триклиния. — Смелее, Псека, расскажи, как следует, со всеми подробностями, чем занимались Гай и Квинтилий в комнате Коринны!
Гай высвободился из объятий крепко державшей его Марии и и вскочил с криком:
— Это неправда! Он любил меня! И я любил его! Всё было совсем не так, как ты говоришь! Я не мог убить его! Я бы скорее умер, чем поднял на него руку! Он не был извращенцем, он по-настоящему дорожил мной! Он делал это не для того, чтобы ранить моего отца, а для меня, потому что любил меня!
Гай в растерянности огляделся, ища поддержки у окружающих, но все опускали глаза, избегая его взгляда. Наконец он повернулся к отцу, который, окаменев, с отвращением смотрел на него.
— Отец, Квинтилий любил меня. Я в этом уверен! Наши чувства были благородными.
Глаза Руфо сощурились до узких щёлочек, в которых не было и следа жалости.