Псека посмотрела на Аврелия, словно спрашивая у него разрешения.
— Иди, иди, Псека, не бойся!
— Значит, тебе не придётся умирать? — с детской радостью воскликнула маленькая рабыня.
— Так эта обезьянка умеет говорить! — вскричал возмущённый Кастор. — А я-то десять дней ломал голову, пытаясь понять её жестикуляцию! — Он обратился к Сервилию в поисках сочувствия: — Гадкая лягушка! Заставила меня изображать клоуна не хуже Мнестерия, потому что она, бедненькая, видите ли, слишком расстроена, чтобы разговаривать! А потом является этот человек, я хочу сказать, мой уважаемый господин, и у неё вдруг чудесным образом развязывается язык: «Как ты себя чувствуешь, господин? Ты доволен, господин? Не умрёшь, значит, господин?»
Передразнивая её, Кастор притворялся, будто хочет поймать девочку. Но Псека, уже зная его повадки, не испугалась притворного гнева и со смехом пустилась бежать.
— Эй, вы, оба, идите сюда! Хочу дать вам кое-что, — окликнул Аврелий Псеку и Кастора, доставая из складок туники два свёрнутых трубочкой папируса. — Это ваши документы о вольной.
— Но мне не нужна твоя вольная! — возмутился Кастор. — Пока я твой раб, ты обязан кормить меня, одевать и лечить, к тому же коммерческая стоимость умного греческого секретаря очень высока, и незачем обесценивать собственность. А стань я свободным человеком, мне пришлось бы работать, что недостойно утончённого грека, да ещё и платить налоги. Кроме того, защита такого важного домуса, как твой, спасёт меня от любой расплаты в случае, если совершу какой-нибудь неосмотрительный проступок. Нет, я предпочитаю остаться рабом!
— Хорошо, пусть так и будет, — смеясь, предложил Аврелий. — Что ты свободен, будем знать только мы с тобой. Спрячь подальше эту вольную и используй её, только если мне придётся покинуть этот мир, что я нисколько не тороплюсь делать. Или извлеки, когда устанешь служить мне и захочешь послать меня к чёрту, — заключил он, вкладывая папирус в руки несговорчивого Кастора.
— Ох, я несчастный! Вот ведь какое искушение! Надо будет получше спрятать, иначе придётся доставать каждый раз, как только прикажешь делать какую-нибудь глупость! — простонал раб. — Но скажи мне, я не должен буду содержать себя сам? — усомнившись, поинтересовался он.
— Кастор! При всём том, что ты наворовал у меня за эти годы, ты уже мог бы жить как сатрап! Так или иначе, посмотрим… Псека, это тебе, — сказал он, обращаясь к девочке, которая в растерянности смотрела на бумагу, протянутую ей.
— Но что это, господин?
— Твоя вольная.
— А что это значит?
— Что никто никогда больше не посмеет ни бить тебя, ни продавать в публичный дом, ни навязывать свою волю. Ты свободна.
— Значит, я больше не раба? — вытаращив глаза, не веря, спросила девочка.
— Нет, ты больше не раба, детка, но можешь жить в моём доме, если тебе нравится. Ты очень умна, и думаю, мы воспитаем тебя. Кроме того, тут есть одна женщина, которая умирает от желания позаботиться о тебе, как о дочери.
Помпония сразу же, как только увидела девочку, прониклась к ней живейшей симпатией и с восторгом согласилась. Много лет назад она потеряла единственного сына, и её сильный материнский инстинкт остался нерастраченным.
— Конечно, малышка! Уж Помпония постарается, чтобы ты растолстела! Скоро станешь такой же нежной и толстой, как утка, которую отправляют в печь! А пока попробуй вот эти сладости! — и она протянула ей поднос с лакомствами.
Псека с блестящими глазами и полным ртом, казалось, ещё не верила в происходящее.
— Я свободна, — пробормотала она и, бросившись к Аврелию, со слезами обняла его. — Но я всегда буду служить тебе, господин! Только позови, и Псека сразу примчится к тебе, в ту же минуту!
Аврелий приласкал курчавую головку, слишком крупную для худенькой фигурки.
— Конечно, как же я обойдусь без тебя! — улыбнулся он, передавая малышку заботам счастливой Помпонии.
Солнце стояло уже высоко, когда Аврелий, распростившись с друзьями, уединился в своей комнате. Хотя и уставший от множества волнений, он испытывал такой ребяческий восторг, что не в силах был его сдерживать.
Упав на постель, он рассмеялся, и радость при мысли, что он жив, охватила его, но огромная усталость взяла своё, и он тут же провалился в глубокий сон.
Уже почти ночью он вышел из своей комнаты и выглянул в портик небольшого перистиля. Он спал долго, без сновидений. Теперь стоял под мраморной аркой, что вела в большой сад, и смотрел в надвигающуюся темноту.