- А он, значит, может уехать?
- Если хочет.
Базиль уставился на меня, словно на телепатическом сеансе. Это продолжалось добрых две минуты, во время которых мы с Авесоль спокойно ели.
- Значит, так! - сказал наконец Базиль, обращаясь ко мне. - Давай-ка мы встретимся с тобой! знаешь, где? В ***! денька этак через! - он посмотрел на Авесоль и что-то прикинул, - через три!
Я покачал головой и ответил, что остаюсь. Я чувствовал небывалое вдохновение и не собирался покидать так скоро место, подарившее мне его.
Базиль был в ярости: он покраснел, запыхтел и стал подскакивать в кресле. Однако присутствие Авесоль явно удерживало его от иных проявлений гнева, и он только произнес сдавленно:
- Ну ладно же!
Авесоль же сказала по-прежнему спокойно:
- Это хорошо, professore, что вы решили остаться. Общество, которое здесь соберется завтра, вряд ли вас заинтересует, но ведь вы остаетесь не затем. Я по вашему лицу вижу, что вилла произвела должное впечатление… Но я бы хотела усилить его, причем незамедлительно. Я предлагаю вам совершить прогулку сразу после обеда.
Базиль опять начал подскакивать в кресле, да так, что на этот раз оно застучало.
- Ты что, Базиль? - не глядя на него и не меняя тона, спросила Авесоль.
- Меня-то! ты зовешь с вами или нет?
- Я собираюсь показать доктору Деметрию тот алтарь, который ты привез сюда в **** году. Тебе незачем смотреть на него.
- Ну я бы и прогулялся!
- Нет, - просто ответила Авесоль.
Базиль снова стал пялиться на меня, гримасничая при этом ртом и бровями. В конце концов я отложил приборы и спросил в упор:
- Чего тебе?
Базиль тут же отвернулся к Авесоль и, сочинив на лице безмятежность, поинтересовался:
- И Ванда тоже приедет завтра?
- Приедет.
Я подключился к разговору:
- Что это за общество, о котором вы говорите?
- Один маленький творческий союз, - ответила Авесоль с мимолетной жесткой улыбкой.
- Вы, кажется, назвали их как-то странно – витабревичи?
- Витабревицы. Дело в том, что их общество называется «Vita brevis».
15.
Сразу после обеда мы отправились смотреть алтарь. Ливень кончился, облака начинали расходиться, в их просветах то и дело проблескивало солнце. Одежды Авесоль развевались на ветру.
Выйдя из здания, мы свернули налево, миновали засыпанную гравием придомовую площадку и, спустившись по широкой лестнице из нескольких каменных ступеней, очутились в некрополе.
Это был настоящий город мертвых. Узкие улочки составленных друг с другом гранитных и мраморных склепов вились, расходились и пересекались. На перекрестках, напоминавших порой приуменьшенные городские площади, вместо фонтана или триумфального столпа размещались группы надгробий. Древние антропоморфные стелы соседствовали со средневековым изображением изъеденного червями трупа, и таким образом доисторическое время, когда умершего воплощали в каменное изваяние, чтобы он сохранил присутствие в мире живых, оказывалось рядом с эпохой macabre, в полной мере постигшей полноту ухода. Были здесь изображения суровых рыцарей, опрокинутых смертью навзничь столь молниеносно, что складки их одежд все еще струились вдоль тел, а ступни будто еще попирали землю, и глаза оставались широко раскрыты. И были фигуры, склоненные в молитве. И восседающие. И, наконец, восставшие. Прежде я не встречал, чтобы с такой наглядностью, в такой полноте можно было проследить историю превращения надгробного столба в городскую скульптуру. Концептуальность коллекции породила во мне мысль, что весь некрополь – не более, чем объемная декорация для нее. И я прямо спросил Авесоль об этом.
Вместо ответа она подошла к ближайшему черномраморному склепу, с усилием потянула за толстое железное кольцо и медленно распахнула высокую тяжелую дверь. Косые лучи солнца скользнули внутрь усыпальницы, и я увидел восемь человеческих черепов, уложенных в каменной нише.
- А где же остальное?
Авесоль слегка усмехнулась:
- Знаете рецепт “божественной воды”, professore?
Тот рецепт, что я знал, нес смысл слишком жуткий, чтобы я принял слова Авесоль всерьез. Он был составлен в конце XVII века и предполагал использование целого трупа. Умершего насильственной смертью человека (который при жизни обладал отменным здоровьем) расчленяли, кости и мясо измельчали; используя систему перегонок, превращали все в жидкость. Очень трудоемкий способ экономии кладбищенских площадей. Полученная “вода” служила не только панацеей, но и индикатором: стоило смешать с ней некое количество крови (пота, мочи) больного, как по характеру смеси можно было опеределить его состояние, и либо продолжать усилия, либо прочесть пару молитв и отпустить недужного к Богу.