Базиль молчал!
Мы словно шли по царской усыпальнице, где веками хоронили потомков могучего рода. Склеп справа, склеп слева, там, во тьме – саркофаги ли? полки ли с гробами?.. Впереди было непроходимо темно и неясно, заканчивался ли где-то коридор или уходил в бесконечность.
Конец и бесконечность, смерть и вечность связаны неразрывно: одно одновременно и отрицает другое, и осуществляет его. Если бы не идея бессмертия, смерть была бы незначимой частью бытия, настолько частным событием, что никто, кроме непосредственного участника, не обращал бы внимания на процесс. Идея бессмертия сделала каждую смерть частью великой тайны, и теперь даже мимолетное упоминание о гибели незнакомого, затерянного в веках человека, заставляет любого из нас хоть на полмгновения, но почтительно замереть внутри себя. Таким образом, простой биологический акт превращен в последний удар мистического колокола, который делает известным роковой час, и свершившаяся жизнь ложится еще одним фрагментом вечности.
Но так же, как бессмертие наделяет значимостью смерть, так и смерть – единственный проводник в бессмертие. Лишь она одна способна обратить вечное становление в свершившийся и непреложный факт, объективно вечный. Если жизнь окончена – она состоялась, и ни время, ни пространство, ни человеческая память не может отменить эту данность. Вспомнит о ней кто-нибудь или нет, чья-то жизнь, освященная смертью, становится частью Космоса навсегда.
Смерть и бессмертие одинаково непостижимы по отдельности и обретают смысл только рядом друг с другом. Они как причина и следствие, которые постоянно меняются местами.
9.
Гостиная была воздушно-голубого цвета. Под потолком по всему периметру шли снежно-белые рельефы, столь изящные, сколь и замысловатые. Они изображали убаюкивающие пасторальные картинки, только вместо пастушков и пастушек были скелеты. Например, один из них, сидя в беспечной, нога на ногу, позе, выпускал через тростинку мыльные пузыри. Мрачный смысл аллегории контрастировал с ажурной легкостью и радостным цветом рельефа, – вот таково же соотношение жизни и смерти: беглая кисть жизни выписывает красивые завитки, но сколько бы они не вились, какой бы замысловатый узор не образовывали в совокупности, лишь смерть придает ему окончательный, непременно мрачный, смысл. И как на этом рельефе, присутствие смерти постоянно, – жизнь во всякую секунду проникнута смертью, которая незрима и неосязаема, но в любое мгновение может проявить себя. Лишь поверхностный взгляд видит жизнь самоутверждающей; нет! Жизнь всегда говорит нам о смерти, о каких бы ее проявлениях не зашла речь… Вот сейчас умерло мгновение. И другое за ним. И следующее. Так умолкнет вся жизнь, выступит неведомо откуда смерть, вся из маленьких светящихся мгновений-мотыльков, и пойдет рядом, возьмет под руку, начнет толковать о бессмертии.
Бессмертие. Оно погрязло в словах, как вон на том полотне распятие утопает в куче лоснящихся, избыточных фруктов. Из груды винограда, лопнувших гранатов, вишни и инжира сбоку торчит тонкий деревянный крест. Он не распятие само по себе – он символ, и даже не самостоятельный, а лишь уточняющий: он сообщает, что в данной композиции лопнувший гранат не является эмблемой плодородия, как то могло бы быть, а означает искупительную жертву Христа; жертву, которую люди забывают в постоянной суете грехопадения (виноград), занятые всякими разными приятно-увлекательными делишками (инжир и вишни – эротические символы). Вот так же и с бессмертием: завалили пышными образами, пафосными речами, философскими терминами, и оно превратилось во вспомогательное, полное условностей понятие. Тогда как бессмертие – это вам не тема для диссертации. Это реалия, требующая всей сосредоточенности понимания. Средневековые художники, некоторые из них, знали о том. Но их попытки приоткрыть завесу всегда оканчивались констатацией отчаянного бессилия, что представлялось совершенно очевидным в зале, где Авесоль собрала коллекцию vanitas.
Картины размещались очень плотно, стены буквально были ими увешаны, большие работы окружались меньшими, все походило на мозаику, на первый взгляд довольно бессмысленную, однако стоило вглядеться, и символы начинали выстраиваться в прекрасную полифонию смыслов, ведущих зрителя, впрочем, к все равно закрытой наглухо двери. Песочные часы. Курительная трубка. Цветы. Колоски. Раковины. Зеркала. Бутылки. Все они – не случайные предметы, и вообще не предметы, а эмблемы и символы, части криптограммы, которой является каждая картина жанра vanitas. Ты тянешь ниточку от символа к символу, азарт разгорается, процесс превращается в увлекательную погоню, летишь от разгадки к разгадке и со всего лёта ударяешься о непроницаемую непостижимость. Вот она, ее констатация – сургучная печать на манускрипте. Означает тайну, которая не может быть разгадана. Смерть не перестает быть тайной ни издали, ни вблизи. Даже если умираешь прямо сейчас, смерть остается как всегда таинственной и для тебя, и для всех. Тайна – глухой покров. Наивные люди принимают ее за какой-то секрет, к которому можно поискать и найти подходящий ключик. Но тайна – совсем иное. Чтобы передать это, живописцы vanitas придумали изображать сломанный ключ. Он лежит на виду, ключ от заветной двери, но абсолютно бесполезен, так что дверь как была заперта, так и останется. Навсегда.