В коридорах и на лестничных площадках тоже толпились явные чужаки, уже из другой категории, из тех, кому по должности положено думать. Они и думали — сидели на подоконниках и размышляли, курили и крутили извилинами, вышагивали вдоль желто-серых стен и прикидывали варианты. Не каждый день в городе убивают столь известных людей. Максим осторожно протискивался по коридору направо и заметил долговязую фигуру Фомина. Как привратники догадались, в какой именно точке отделения гуляет начальник пресс-центра, ведомо лишь нечистой силе. Максим ускорил шаг и дотронулся до искомого плеча:
— Привет, спасибо, что вызвонил, с меня должок!
— Не за что благодарить, — хмуро произнес начальник пресс-центра. Он более чем всегда походил на литовских предков, этакий мрачный рыцарь. — Пойдем, тут с тобой хотят поговорить.
— Подожди, я тоже хочу кое-что выяснить, — попробовал остановить Фомина Максим.
— Некогда.
— Что значит «некогда», а зачем ты меня сюда вызванивал?
— Ну, не для того же, чтобы лясы точить. Идем. — Милиционеры иногда умеют быть до неприличия лапидарными.
— Никуда не пойду, пока не скажешь…
Закончить фразу не удалось. Фомин воспользовался явным превосходством — он был здоровее, выше ростом — и просто поволок попавшего в капкан тигра газетной строки. Максим сопротивлялся. Как мог. К примеру, поджал ноги. Теперь Фомин просто нес его, как котенка, за шкирку. Потом попробовал тормозить и упираться ногами. Литовского ландскнехта и этот маневр не остановил. Максим сам быстренько сообразил, что они походят на пару клоунов, и решил не веселить более публику. Он подчинился, даже попробовал изобразить некое подобие единомыслия и единодушия. Положил руку на загривок начальника пресс-центра, этак приобнял его, для чего пришлось вытянуться.
— Иду, ты же видишь, сам иду. — Репортер, заботящийся о собственном реноме, старался говорить как можно тише, а для орудующих изображал радушную улыбку. Мол, старые друзья резвятся. — Я иду, мы идем — по коврам или врем? Ты мне попутно поясни, арестован я или задержан? Или как свидетель?
Фомин молчал.
— Нет, я же не против. Это тоже материал для репортажа. Как меня обвиняли в разгроме мафии! Один заголовок чего стоит!
Фомин даже не улыбнулся. Тревожный симптом.
— Я во всем сразу признаюсь. Ты же знаешь, со мной договориться можно. Но хотя бы намекни, в чем именно признаваться. А то те, что «поговорить хотят», останутся неудовлетворенными.
Фомин упорствовал. Если уж и ссылки на руководство не действуют, то помочь не смогут даже боги, литовские или любые другие.
— Ладно, не говори, я сам попробую догадаться, ты только кивни. Договорились?
Фомин молчал.
— Хорошо. Это как-то связано с моей газетой? Мы напечатали адрес Бати?
Никакой реакции.
— Прошла агентурная информация, что Батинкова сдал кто-то из журналистов, и вы хотите выслушать мои предположения?
Молчание.
— Уже удалось задержать киллера и тот показал, что заказчиком был я?
Снова тишина. Это уже чересчур, даже для невозмутимого — по праву рождения — литвина.
— Что ты молчишь, как чурка?
— Сам ты чурка! Кинжалы всплыли.
— Что?! — Максим прокручивал разные варианты, но при чем тут его кинжалы?
— Всё, пришли. И постарайся быть честным. — Фомин распахнул ничем не примечательную дверь и пропихнул в кабинет пленника. Сам остался в коридоре.
— Я бываю честным только в обмен, ты же знаешь! — успел выкрикнуть журналист, прежде чем дверь закрылась.
Фомин не ответил. Ответил незнакомый мужчина в костюме:
— Неужели? А как же гражданский долг?
Журналист оглянулся на голос и содрогнулся. Даже его закаленное сердце дрогнуло и забилось в коленках. Человек нетренированный просто умер бы от разрыва сердца или грохнулся в обморок.
Описать мужчину, находившегося в комнате, не представлялось возможным. Он был соткан из противоречий и взаимоисключающих черт. Благообразный и зловещий облик. Он был седой и черноволосый одновременно, седые виски и надо лбом белая прядь. Взгляд колючий и обволакивающий. Лицо темное и открытое. Рот нервный и жесткий. Костюм респектабельный и при этом неуловимо боевой. Ничто не выпирало, но чувствовалось, что кобура под мышкой имеется. Держится подчеркнуто сдержанно, а через сдержанность проступает неуловимая угроза.
Некогда друзья-милиционеры учили Максима составлять словесные портреты. Но стандартные термины типа «нос короткий толстый, уши оттопыренные, противокозелок выпуклый, глаза карие» в данном случае были неприменимы.
Репортер непроизвольно потянулся к дверной ручке. Чисто по инерции. Неуютно в одной комнате с таким вот «неописуемым», особенно когда ему взбрело в голову рассуждать о гражданских правах и обязанностях.
Впрочем, Максим не зря считал себя одним из лучших газетчиков Петербурга и даже России. Он скоренько справился с собой и пошаливающим сердцем. И даже придал себе литературно-независимый вид. В его представлении так должен был держаться с полицейскими Жан-Поль Сартр весной 1968-го.
— Что сей сон должен означать? И чем, собственно, объясняется такое горячее гостеприимство?
Отвечать на псевдонезависимые вопросы «темный» мужчина явно не собирался.
— Присаживайтесь. — Он по-хозяйски указал на гостевой стул, стоявший возле обыкновенного канцелярского стола. Максим помедлил секунду и принял приглашение, резонно рассудив, что в ногах действительно правды нет да и дрожь в коленях скрывать будет проще. «Темный» остался стоять. В кабинете стало темнее и тише, самая пора пошутить насчет родившегося милиционера. Но талантливые журналисты избегают банальных шуток.
«Темный» же и вовсе не собирался шутить. Он помолчал еще минуты три и заговорил:
— Я надеюсь, наш разговор не затянется.
— Это зависит не только от меня.
— От вас, молодой человек, от вас, и более, чем вы думаете. — Даже манера беседовать изломанная, перепутанная. На «вы», что сейчас не очень принято, старомодные обороты типа «более» и вполне соответствующее духу нынешней криминальной эпохи тотальное пренебрежение к невооруженному собеседнику.
— Чем могу служить? — Максим решил отвечать в той же тональности. И вроде получилось.
— Расскажите, чем закончилось ваше разбирательство с кинжалами?
— С какими такими кинжалами?
«Неописуемый» укоризненно помотал головой:
— Зачем эти игры?
— Не в моих привычках играть. Просто я не понимаю, почему вы задаете мне вопросы?
— Про кинжалы вы, значит, уже вспомнили?
— Ваше право делать те или иные выводы. Разве нет? — Максим с трудом сдерживал смех. Очень содержательный разговор, пятьдесят три вопроса и ни одного ответа. Интересно, долго они смогут так продержаться?
— Конечно, — собеседник оставался серьезным, — только речь сейчас не о том, а о вашем небольшом журналистском расследовании. Так это вы называете?
— Именно так. Только я никак не пойму, почему я обязан отвечать на ваши вопросы? На каком основании? Или из гипотетической любви к истине?
— Хотя бы из любви к истине. Или из вежливости. Или от страха. Или вы ничего не боитесь?
— Чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала определить, что есть страх. Вы знаете?
— Предположим, интуитивно ответ знает каждый. Итак?
Максиму надоел вопросительный пинг-понг. Его собеседник тоже подустал.
— Зачем вы тянете время?
Журналист сменил тактику — и не отвечал.
— Вы же разумный человек… Разве нет?.. Зачем же упорствовать?.. Я вас просто не понимаю…
Максим скрипнул зубами. Он собирался молчать, пока ему не объяснят, что происходит и кто его допрашивает.
— Что вы на меня как на врага смотрите? Я вам добра желаю. Добра и только добра. Поверьте. Вы слушаете? В данном конкретном случае чем меньше вы знаете, тем лучше для вас же. Я могу понять ваше вполне оправданное любопытство, но в этот раз придется отказаться от присущей вашей профессии проныр… — и немедленно поправился: — Любознательности. Нет, действительно, я бы на вашем месте тоже был бы недоволен такими вот расспросами. Только поделать ничего не могу. Поверьте.