— Хм-м... Это не так уж трудно. У меня хорошая память, да и выпил я в тот день меньше всех. Значит, дислокация такова: Денис, Штокман, Менро и я — сидим вокруг журнального столика. На нем стоят бутылки, стаканы, закуска, пепельница, пачки сигарет... Подальше, у окна в кресле, Миша. На подлокотнике у него пепельница, а на колене Невзорова. По правую руку от Миши — Пульс. Он слегка наклонился и с жаром что-то рассказывает. (Тоня, это, как ты понимаешь, только картинка с выставки. Само собой, в течение вечера все как-то перемещались. Но поначалу было именно так.) Сандалов... Сандалов сидел на табуретке. Он принес ее из кухни и поставил у стены, у двери во вторую комнату. Там он и оборудовал себе укромный уголок: поставил в ногах бутылку, блюдце с маринованными огурцами и стопку. И сидел весь вечер тихо как мышь. Только время от времени вдруг захихикает, или засопит, или скажет слово, не больше. Так он показывал, что принимает участие в общей беседе. А Михалев... Не припомню я его... Погоди, Тоня. Вроде бы... Да, точно. Михалев долго стоял у окна, за спиной Миши. Не знаю, прислушивался ли он к разговору. Я его даже не сразу заметил, потому что он молчал и не двигался. Только раз сказал что-то банальное вроде: «Весна начинается». А потом Пульс подошел к нам, налил себе водки, выпил и начал рассказывать потрясающе смешную историю от лица женщины. У него это хорошо получается...
Чуткий Линник запнулся, увидев, как я непроизвольно скривилась при упоминании Пульса.
— Зря ты его так не любишь, Тоня. Он неплохой мужик. И талант у него присутствует... В какой-то мере. Только ему бы в эстрадные артисты надо было идти, а не в драматические.
— Не обращай внимания, — сказала я, злясь на себя за совершенно лишнее проявление чувств. — Я к нему нормально отношусь. Хотя он ужасная зануда.
— Да, — согласился Паша. — Но это довольно распространенный недостаток в нашей среде.
— Ладно, пусть живет. — Мне пришлось капитулировать, дабы не вступать в бессмысленный спор. — Что дальше, Паша?
— Дальше Миша подвинул кресло вместе с собой, пепельницей и Невзоровой к журнальному столику, Пульс подсел на кресло к Менро, Михалев принес стул из соседней комнаты и тоже присоединился к нам. Только Сандалов остался сидеть у стеночки. Но на него никто внимания не обращал. Миша передал ему початую бутылку, потому что тот уже допил свою, и на этом общение с Сандаловым в этот вечер закончилось. Вообще настроение у всех было неважное. Без причины, по-моему. А Денис тяжелел буквально с каждым глотком водки. Молчал, на шутки не реагировал и, кажется, даже не прислушивался к разговору.
— А что с ним случилось? — наконец задала я давно интересующий меня вопрос.
— Ничего, — пожал плечами Паша. — Обычная предвесенняя депрессия. У него она ежегодно бывает. Все уже привыкли и ни о чем его не спрашивают. Ну сидит мрачный тип, и пусть себе сидит. Короче, Денис в тот вечер был вроде Сандалова — мебель, и все. Только однажды он как-то проявил себя: побледнел, вздохнул резко... Миша испугался — у Дениса же с сердцем нелады, — отправил его полежать на диванчике, в соседнюю комнату. Сандалов за ним потащился, а минут через пять вышел, снова занял свое место. Я еще подумал тогда, что он мне чем-то собаку напоминает. Та же верность другу, во всяком случае. И то, как он сидел на своей табуретке у двери в ту комнату, хотя это и случайно получилось, выглядело так, словно он на посту, охраняет спокойствие хозяина. Я утрирую, конечно, но так мне в тот момент показалось.
А потом Пульс рассказал анекдот, все долго смеялись, и тогда Михалев тоже рассказал анекдот. Убойный, кстати...
Линник улыбнулся и замолчал, припоминая. Пришлось его потормошить.
— Паша, не отвлекайся. У меня мало времени — к трем часам надо на студии быть.
— Хорошо. Я как раз подошел к самому интересному моменту. Пульс, который сидел ужасно мрачный, когда все хохотали над михалевским анекдотом, попросил Мишу поведать одну историю. Он так многозначительно произнес эти слова, что все сразу замолчали и заинтригованно уставились на Мишу. Миша, по своему обыкновению, поморщился — он всегда так делает, когда ему что-то не нравится. Но тем не менее возражать не стал. История имела название «Про Большого Якута, Большого Еврея и маленького, очень умного русского». Суть вот в чем (попытаюсь передать как можно ближе к оригиналу, хотя за точность, сама понимаешь, не ручаюсь). В одном московском общежитии жили Большой Якут, Большой Еврей и маленький, очень умный русский. Их комната находилась в самом конце длинного вонючего коридора. Из единственного окна открывался прекрасный вид, почти как с Воробьевых гор.