Хотя можно пойти в парк, лучше этого не делать. Ведь там могут быть люди, которые, ищут. Нельзя таким людям мешать, вдруг, они найдут и останутся там, где нашли.
Бесконечная смерть и милосердие
Шесть часов его мозг распиливали галлюциногенные грибы.
Была и такая мысль: я умираю. Потом оказывалось, что умирало всегда что-то в нем, а он оставался. Это продолжалось порядочно долго. Он понимал, что смерть беспрерывна во всех смыслах - она не прерывает существование, она часть существования которое он знал. Это существование составляло суть любой жизни любого существа, оно являлось универсальным сознанием во всех телах, во всех видах. Жизнь сменяла жизнь - бытие кишело жизнью хлещущей через край иногда, ему становилось душно и, он падал на пол, хватая воздух, как выброшенная волнами рыба. Темное начало проснулось в нем и узнало себя, как свет. Все божественно решил он раз всякий раз, умирает что-то, что как мне казалось было мной, только то с чем я привык себя отождествлять, но сам я продолжаю быть.
Он вспомнил, что знал это чувство, это ощущение, это переживание безграничного подлинного бессмертия, что оно постоянно дремало в нем. Каждая клетка и каждая молекула в его теле существовала, как собственное «я» - и теперь-то он понял, что то, что он считал миром на самом деле всегда было миром какого-то из этих «я». В нем что-то боролось с мыслью о том, что в действительности мира, как он себе представлял - не существует и никогда не существовало. Было что-то другое. Бесконечное превращение, творение и его жертва.
Чтобы жить надо есть. Жизнь пропитана смертью. Мертвая яичница в тарелке, мясо пропущенное через мясорубки, снятая кожа обтягивающая кресло, вылинявшее чучело со стеклянными глазами валяющееся на помойке. Жизнь поедает сама себя - то, что было одним, отращивает щупальца, вылупляется из куколки, сбрасывает панцирь. Все пожирается, все меняет формы. Волшебные грибы развертывали перед ним картины событий из чужой памяти и иной жизни. Иллюзия смерти присутствует в каждом и в каждом она присутствует как иллюзия, т.е. нечто устойчивое, но не вечное. Каждое рождение убивает того, кто дает другому рождение. Ты рождаешься, думал он и убиваешь свою мать, взрослеешь и убиваешь в себе ребенка, смерть есть, но нет мертвых.
Умирает всегда только тот, кто считал себя кем-то. Умирает образ. Только и всего подумал он. Он всегда кого-то ел. Как и все вокруг он не знал ни имени, ни лица своей жертвы. Одновременно с этим кто-то ел его - незнакомый, чужой и далекий. В этом взаимном жертвоприношении обреталась такая Любовь, такая мудрость, такое могущество. Это была высшая любовь к жизни, любовь, лишенная всякого чувства обладания, желания достижения и страха утраты. Это было то живое знание вокруг которого вращались все его мысли и мысли всех окружающих его людей - он почему-то абсолютно точно теперь, был в этом уверен, словно на какое-то время исчезли стены, окружавшие его с детства. Стены, которые он так упорно возводил.
Когда у меня было тело, думал он, я был обречен на выживание, как машина, слепо следующая приказам. Но мое тело - это весь мир, вся Вселенная, все тела и я сам на себя охочусь, смотрю на себя сквозь прицел, при этом воображая себе угрозу собственной безопасности и считая себя чьей-то добычей. Описывая себя каким-то одним определенным способом, я сам, сразу же создаю различия. Попытка ухватить абсолютное, удерживает меня в относительном - быть абсолютным суждено только тому, кто отказался от сопротивления абсолютному. Мне нет нужды искать предпочтения - оставаться в каком-то одном конкретном теле, занимать какую-то одну определенную сторону, видеть и верить в существование своего собственного непохожего на других сознания. У меня есть все и оно, мне не принадлежит.
Это понимание вызвало в нем чудеснейшую легкость, перед глазами возникли бесчисленные сцены борьбы и соперничества, турниры и противостояния, герои которых казалось, отстаивали только собственное ограничение, свои созданные представления, какую-то книжную свободу. В этих сменяющих друг друга кадрах ясно и убедительно осознавалась реальность действия - ни действующий, ни материал действующего никогда не были реальны. Он почувствовал, что его больше не интересует достижение знания, и неизвестное не представляет собой вызов.
Гигантское облако пыли медленно оседает, когда заканчивается беспокойство, умилялся он. Если бы я не задавал вопросов, я бы знал ответы. Вопрос - это ответ, а ответ - новый вопрос. Он думал о том, кто такой Бог и понимал, что Бог - это то, что происходит. Если, я его не ищу - значит, я его уже как-то нашел, нашел в чем-то, что соответствует уровню моего понимания. А как только я начинаю искать Бога - я нахожу только того, кто его ищет, я нахожу только самого себя.
Перед ним прошла вся его жизнь полная чудовищного раздвоения и несоответствия - как будто он только снился сам себе не в силах побороть собственные грезы. Он и все люди, которых он знал, были зомбированы - зомбированное поведение, слова и жесты, даже, мысль о Просветлении была частью всего зомбирования. Когда я создаю образ себя думал он, я себя зомбирую - тот, кто кажется как «я», реально не существует. Нет никакого «я» кроме «я» самого процесса осознания, кроме самого действия, зритель сам часть зрелища. Это как брызги в сознании.
Перед ним проносились трехмерные игрушки со своими внутренними устройствами, некие усилия должны были привести к желаемому результату, чьи-то губы шептали невыразимые слова, звучащие как наваждение. Первобытные племена, рассевшись на корточках, тыкали пальцами в детские рисунки, служившие им календарем. Под солнцем жарким, как раскаленная лампочка высились космические корабли покрытые пылью, словно разбросанные каким-то великаном гигантские кегли. Чернокожие жрецы растирали в порошок высушенных насекомых и курили его из глиняных трубок. Летучие мыши с писком вырывались из пещер и мчались к далекому маяку, притягивающему их неслышимой частотой. Надписи на стенах стирало жидкое время. На их месте возникали новые надписи.
Он увидел, как он вскакивает на велосипед и мчится задом наперед по пересеченной местности полной опасностей, мимо разлагающихся болот. На его руке, якобы, огромный походный компас, бешено вращающийся во всех направлениях. Тут же он в какой-то комнате с высокими потолками и облупленными стенами. Он разрезает брюхо огромной рыбины и оттуда вываливается пленник. Он смотрит на пленника, пленник на него и они оба смеются.
В основании всякого опыта лежит ключ к разгадке «я» - как игра на пианино. Сначала ты разминаешь пальцы, а затем просто растворяешься в музыке забывая, что извлекаешь ее ударами собственных конечностей по деревянным клавишам. То, что принято считать «миром», или «жизнью» - просто мысль. Так же, как игра на пианино становится музыкой только тогда, когда растворяет в себе исполнителя. Сама мысль кому-то принадлежит, а этот кто-то тоже мысль.
Ну так, что вдруг, искренне возмущался он, я что, вижу только то, что я есть? И я есть, все, что я вижу? Значит моя смерть - это смерть того, что я воображаю о себе. Но я - это и есть то, что видит и то, что воображает. Не потеряв себя, понял он, нельзя ничего найти. И не потеряв себя, не нужно ничего искать.
В голове у него звучали голоса грибов - нежное нашептывание похожее на прокручивание плохой записи с магнитофона, на разговор под водой. Святые Писания гибнут в странных вселенских тисках, а ты все нажимаешь и нажимаешь кнопку повтора, вызывая к жизни «я» запертое в СЛОВЕ-СОЗНАНИИ. Когда ты произносишь слова, вкрадчиво посвящали его грибы, или то, что он знал как грибы, нет того, кто их произносит. Когда нет слов, нет необходимости искать то, что нуждалось бы в объяснении. Ты говоришь всем своим существованием. Писания могут только запутать, если, от них вовремя не отвернуться. То, что можно считать «я» не то, на что ты можешь смотреть, а то, что смотрит.