Джон Кристоу придвинул лист бумаги и начал писать. «Лучше дать ей слабительного, — решил он. — То новое, американское, патентованное: изящные целлофановые облатки и неотразимая упаковка — необыкновенных оттенков гвоздичной розовости. Весьма дорого, правда, и достать нелегко — не всякий аптекарь держит такие». Ей, видимо, придется отправиться на эту маленькую площадь на Вардур-стрит. Будет ей отменная, надо полагать, встряска на месяц-другой, а там он придумает что-нибудь еще. Он ничем не мог быть ей полезен. Худосочное телосложение — с этим ничего не поделаешь! Не к чему приложить врачебный пыл. Да, это не старая мамаша Крэбтри.
Тоскливое утро. В смысле денег недурно, но ничего более. Боже, как надоело! Надоели квелые дамы с их недугами. Облегчение, смягчение — и ничего больше. Только это. Порой он сомневался — а стоит ли? Но всегда сразу вспоминал больницу св. Христофора, длинный ряд коек в клинике Маргарет Рассел и ухмыляющуюся ему навстречу в беззубой улыбке миссис Крэбтри.
Они друг друга понимали! Это была бой-баба, не то что хромая лентяйка с соседней койки. Она боролась на его стороне, она хотела жить — один бог знает почему, если вспомнить трущобы, откуда ее привезли, роту беспутных детей и пьяницу-мужа, ради которых она обрекла себя изо дня в день драить бессчетные полы бесчисленных контор. Тяжкая бессрочная каторга — и такие редкие удовольствия. А она хотела жить, она радовалась жизни, совсем как он, Джон Кристоу! Не случайными ее дарами, нет, самой жизнью, вкусом бытия. Непостижимо. Он подумал, что надо рассказать Генриетте и об этой подробности.
Он проводил пациентку до двери, пожал ей руку — тепло, дружески, ободряюще. И голос его был ободряющим, полным участия и сочувствия. Дама уходила возвратившейся к жизни, почти счастливой. В докторе Кристоу столько заинтересованности!..
Доктор Кристоу забыл о ней, едва прикрыв дверь следом. Он еле отдавал себе отчет в ее существовании, даже когда она была здесь. Он делал, что нужно, но все это машинально. И хотя мало что нарушало его внутреннее спокойствие, силы его убывали. За него работала автоматика эскулаповых словес, а он чувствовал, как стойкость его сдает. «Боже, — подумал он опять, — как же я устал». Принять еще лишь одну пациентку, а там — вольный простор уик-энда. Мысль его благодарно устремилась туда. Золотая листва, тронутая красным и бурым, мягкий, влажный запах осени, дорога сквозь лес, лесные огни. Люси, единственное в своем роде и очаровательное создание, с ее удивительной и неуловимой, как Летучий Голландец, мыслью. Генри и Люси он предпочитал любым другим владельцам поместий в Англии. А «Пещера» была самым прелестным домом, какой он знал. В воскресенье — прогулка с Генриеттой через лес, к вершине холма, а там — по его гребню. Гуляя с Генриеттой, он забывает, что в мире есть хоть один больной. «Слава богу, — подумал он, — что у Генриетты никогда не было дела ко мне как ко врачу.» И с внезапной быстрой смешинкой: «А если бы и так. Уж ко мне она не обратилась бы».
Принять еще одну пациентку. Нужно нажать кнопку звонка на столе. Но Джои безотчетно медлит. Он уже опаздывает к обеду. В столовой наверху, должно быть, давно накрыто. Герда и дети, наверное, ждут. Пора… Однако он сидел неподвижно. Как он устал, как он сильно устал! Оно стало учащаться с некоторых пор, это утомление. А коренилось это в его все усиливающейся раздражительности. Он ее осознавал, но пресечь не мог. «Бедная Герда, — подумал он, — ее удел терпеть». Если б только она не была такой покорной, такой готовой взять вину на себя, хотя в половине случаев вина была его! «Бывали дни, когда все, что Герда говорила или делала, словно нарочно выводило из себя и, в основном, — думал он с грустью, — раздражали ведь ее достоинства!» Ее терпение, бескорыстие, подчинение всем его желаниям — вот что возбуждало его злые насмешки. А она никогда не обижалась на вспышки его гнева, никогда не стояла на своем, вразрез с его мнением, никогда и не пыталась быть самостоятельной.
«Ладно, — думал он, — не потому ли ты на ней и женился, а? Чего же жаловаться? После того лета в Сан-Мигуэле…» Странно, если подумать: ведь те самые качества, что раздражали его в Герде, он так сильно хотел обнаружить в Генриетте. Что раздражало его в Генриетте, что злило его, так это ее непреклонная прямота относительно всего, что было ему близко. А расходились они насчет всего на свете. Как-то он сказал ей: