Цветов пока не было видно, он заметил лишь кое-где мелкие кустики заячьей капусты и множество толстых, желто-розовых и беловатых, плотно скрученных ростков неизвестных ему будущих растений, выползавших на голую поверхность из глубины земли. В одном месте ему почудился как будто пухлый бутон, но когда он подошел ближе, оказалось, что это смятый, еще не расправившийся и не налившийся зеленью пучок папортниковых листьев.
Он забирался все глубже, молоденький лесок превратился в настоящий лес, и идти стало легко. Деревья отступали все дальше друг от друга, подлесок почти исчез, и все чаще стали попадаться толстоствольные сосны, вокруг которых широкие круглые участки почвы были покрыты гладкой и сухой прошлогодней хвоей. Писатель забыл про цветы, перестал смотреть под ноги, в нем начало просыпаться давно похороненное чувство наслаждения ходьбой. Он нашел тропу, почти совсем сухую, но еще хранившую на себе длинные прямые вмятины от зимней лыжни. Впереди все время маячил просвет, он шел и все ожидал, что вот-вот откроется поляна, или опушка леса, и может быть, он увидит поле, или деревню, или что-нибудь другое, неожиданное и прекрасное.
Писатель не чувствовал усталости, хотя шагал уже с полчаса и знал, что пора возвращаться. Опушка была уже так близко, толстые сосны опять сменились пушистым лиственным подлеском, писатель оставил тропу, которая вдруг резко свернула в сторону, и стал пробираться напрямую к близкому просвету.
Кругом кричали птицы, на отдаленном шоссе грохотали машины, но ухо писателя уловило и мгновенно распознало высокий, тошнотворно-мелодичный звук. В ту же секунду колени сами подогнулись и бросили его наземь. Со времени последней войны прошли десятки лет, но давний солдатский навык оказался сильнее времени, сильнее забвения, сильнее страха в старом теле перед соприкосновением с холодной и жесткой грязью.
Нежный высокий звук был звуком пролетевшей пули.
Писатель не испытывал страха. Он сразу понял, что где-то неподалеку должен быть военный полигон, припомнил даже, что лесок был окружен изгородью из колючей проволоки, во многих местах разорванной, и что сам он вошел сквозь один из таких прорывов. Припомнил он и то, как тропа внезапно свернула в сторону. На тропе он был бы в полной безопасности, да и сюда, вероятно, залетала лишь случайная и редкая пуля.
Он лежал уже несколько минут, а пуль больше не было. Мерзлая сырость холодила ему живот и грудь, но сверху грело солнце, спине было приятно, и вставать не хотелось. Очутившись так близко к земле, он заметил, что цветочки кое-где уже были, совсем крошечные, желто-фиолетовые, без листьев. Он протянул руку и сорвал несколько — стебельки были такие нежные, что первые два превратились у него в пальцах в кашицу. Осторожно вынимая из почвы цветок за цветком, писатель даже прополз несколько метров по-пластунски.
Когда набрался небольшой букетик, он решил встать. Это было трудно. Суставы закоченели, а цветы еще больше связывали движения. Писатель вытащил из кармана носовой платок и завернул в него цветы. Затем встал на четвереньки. Но подняться не удалось. Тогда он снова лег, перевернулся на бок, уперся в землю обеими руками и сел. Рядом стояло тонкое молодое дерево. Писатель дотянулся до ствола и, перебирая по нему руками, встал. Он пошел назад и скоро вышел к знакомой тропе.
Весь перед его нового костюма был испачкан. Листья и хвоинки писатель стряхнул рукой, но живот и грудь были покрыты большими пятнами грязной сырости. Это была земляная грязь и, высохнув, должна была легко cчиститься, но ясно было, что к завтраку и к обеду придется выходить в старой куртке, которую писатель взял, чтобы надевать только у себя в комнате. Это было неприятно. Приятно же было то, что об этом происшествии наверняка можно было рассказать в столовой, и всю обратную дорогу писатель репетировал свой рассказ, чтобы он вышел недлинным и занимательным.
На кухне, куда он зашел попросить баночку для цветов, все получилось легко и непринужденно. Подавальщица Зина сказала:
— Какие цветочки хорошенькие!
А он ответил:
— Меня из-за этих цветочков чуть не убило!
И тут же все рассказал. Зина слушала и ахала, и повариха, чистя картошку к обеду, тоже слушала и бормотала: «Стреляют, стреляют, войны на них нет», и он сказал им свое имя-отчество, и в конце концов оставил им букетик, хотя они отнекивались и говорили: «Вам самим пригодится!». Затем он подхватил чайник с кофе, который Зина собиралась нести в столовую, и так и вошел туда, следом за нею, чувствуя себя совсем своим.
Молодого, бритого еще не было, а Беляков со своей старушкой, видимо, уже откушали, так как вокруг их грязных приборов валялись кучки раскрошенного хлеба и яичная скорлупа.