В комнату вошла Марина и легла рядом. Она коснулась пальцами моего лица. От ее теплого и влажного дыхания стало щекотно.
— Ну что ты, Сашенька, что?
— Все в порядке. Это сюрреализм.
— Это не сюрреализм. Посмотри на меня.
Я посмотрел и ничего нового не увидел. Она, как и вчера, нравилась мне.
— Мы скоро уедем отсюда. Коля достанет денег. Мы поживем в Швейцарии на курорте, а после как-нибудь пробьемся в Россию. Мама и ребенок. Я этого хочу. И я не хочу терять тебя.
— Елку жалко. — Я положил ладонь ей на лоб, провел по волосам. — У тебя температура, — сказал. — Ты заболела не вовремя.
— Это не температура, — ответила Марина, засыпая. — То есть это нервная лихорадка. Я так за вас боюсь. За вас за всех. Это пройдет…
— Какая такая Франция? Просто это такой сон.
— Сашенька, как ты себе представляешь старость? — Марина уже спала и продолжала говорить во сне.
— Она наступила уже. Такая боевая старость.
— Нет, настоящая старость.
— Нет никакой старости. Нет ни фига.
Марина спала, а я охранял ее сон. Со двора доносился равномерный звук — это Сергей-Есенин, несмотря на запрет, отпиливал дощечки для православного креста.
Мы сидим в гостиной, и в камине опять уютно потрескивают дровишки. В сарае их целая поленница, что по парижским понятиям составляет целое состояние. У нас с сегодняшнего дня «сухой закон», и если мы помрем скоро, то помрем трезвыми.
— У Марины жар, — говорю я. — Сами себя накормим.
— Я не хочу есть, — бодро отвечает Сергей-Есенин. — Съел днем кусочек сыра.
— А что с ней? — спрашивает мсье Коля. — Некстати заболела кузина.
— Это нервы, — отвечаю я и сам себе верю. — Это скоро пройдет. Она все-таки женщина. На все это смотреть!
— Понятно, — кивает Гусаков. — Поговорим о деле.
И он начинает объяснять ситуацию. Ситуация, конечно, безнадежная, но есть одна лазейка. Точнее, возможность. Возможность напасть и всех, как получится, перестрелять, а затем с боями отойти к границе, отстреливаясь от танковых колонн и пикирующих бомбардировщиков. Это я, конечно, шучу, хотя именно так и обстояло на самом деле…
Послезавтра Пьер Марканьони дает предрождественский обед, на котором будут присутствовать и главные гангстеры дружественных кланов Парижа, и некоторые продажные политики, обещал приехать и сам Корсиканец, ожидаются к столу представители Ливана и России.
— Думаю я, что из Москвы приедет как раз тот человек, для которого от нас очищают место. Человек из сырьевой группировки. До сих пор подвизался в правительстве, но находился в тени, хотя многое от него зависело. — Гусаков говорил не торопясь, сидя с закрытыми глазами, почти шептал, так что приходилось напрягать слух. — В свое время мы с Габриловичем разделили сферы. Не сами, конечно, по московским инструкциям. Через меня шли более чистые деньги, а Александру Евгеньевичу досталась вся грязь. Так получилось. Мы даже стали друг друга подозревать… Это не важно. Теперь Москва опять решила объединить «черные» и «серые» денежные потоки. Их дело. Им виднее. В такой ситуации им проще нас зарыть… Ротация кадров. Как при Сталине. Только не идеологический, а денежный террор. История повторяется…
Суть экзотического мероприятия заключалась в следующем. К особняку с садом мы подъедем послезавтра всей толпой. С нами будут еще и двое югославов: их зовут X и Z. «Горные славяне! Просто кровь застывает в жилах!» — так прокомментировал мсье Коля свою встречу с нашими новыми боевыми товарищами. Вся наша группа делится на две части. Одна, шумовая, будет состоять из X, Z и Сергея-Есенина. В их задачу входят отвлекающе-атакующие маневры с интенсивной стрельбой, метанием гранат и расстрелом охраны. Во вторую группу входим мы с Колей и Марина.
— Нельзя без нее обойтись? — спрашиваю.
— Нельзя, — хмуро отвечает Коля, а после объясняет, что Марина только проведет нас и сразу же исчезнет.
Особняк охраняется наемниками, еще у Марканьони есть и персональные мордовороты. В составе наемной охраны Габрилович нашел и купил человека, который нас и впустит в дом.
Мы с мсье Колей станем изображать художественную самодеятельность. Мне предстоит сыграть местного Деда Мороза — Папу Ноэля, а Гусакову — клоуна в полосатых штанах и дурацком колпаке. Это мудацкое развлечение заказал Марканьони для важных гостей, и мы подменим собой артистов, проникнем в особняк и, когда начнется шум-гам-стрельба горных славян, укокошим кого следует, свалим, Марина встретит нас, мы рванем к швейцарской границе с надежными паспортами, которые получим от X и Z перед акцией, и тэ пэ…
Все на словах выглядело просто, слишком просто.
А почему бы и нет?
Нам только нужно подготовить пантомиму и выучить новогоднюю песенку.
На следующий день Марина чувствует себя лучше. Действительно, это были нервы, а не грипп или простуда. Она с увлечением берется за дело и набрасывает сценарий нашего с Русаковым выступления перед головорезами Марканьони. Марина пишет на бумаге текст рождественско-новогодней песенки русскими буквами, и я репетирую, стараюсь:
— Р-р-р… Ж-ж-ж…
Надеюсь, нам петь не придется. Нас же расстреляют только за акцент.
Гусаков уехал рано утром, когда я еще спал. Накануне он бросил фразу: «Постараюсь еще раз связаться с Корсиканцем, поговорить, спросить в лоб про московского уполномоченного, стану уговаривать Красавчика Д. сохранить им жизнь». Гусаков обещал смирить гордыню, как получится… «Но на благоприятный исход разговора рассчитывать, пожалуй, не стоит», — сказал Коля. Корсиканец — киноактер, может пообещать уклончиво, как обычно делает, все, что угодно, может пообещать, сыграет роль, обманет, а после с удовольствием поучаствует в расстреле, как он это делал в Индокитае… Одним словом, мне песенку Папы Ноэля учить и учить.
Я взял листок со словами и вышел во двор. Тучи по ветреному небу бежали наперегонки. Будет так дуть с неделю — и Сена выйдет из берегов, затопит нижние набережные, смоет бродяжек и собачье говно… Почему-то с годами мысль сбивается на горькую печаль и цинизм. Это и понятно! О какой печали и цинизме может идти речь в пятилетнем, к примеру, возрасте, когда гуляешь с детсадовской группой в Летнем саду между мраморных итальянских скульптур, всяких там Хлой и Дионисов, и собираешь желуди, пронзительно красивые красные осенние листья…
В два часа вернулся мсье Коля; и из пикапа вылезли двое мужчин, и при виде их даже я вздрогнул, хотя, казалось бы, приходилось мне видеть в жизни все самое страшное. X и Z были одеты в одинаковые светло-серые плащи, которые лишь подчеркивали их лица, где сквозил такой запредельно лютый нрав, что мне стало не по себе и я не знал, как себя вести с новыми боевыми товарищами. И самое удивительное, что у горных славян были вроде бы обычные лица. Несколько островатые черты — брови, горбинки носов, скулы и подбородки. Несколько всклокоченными казались смоляные кудри… Но — глаза! В неожиданно голубых горнославянских глазах угадывалась такая бездна… Вся лютость таилась в этой необычности…
Я был славянином равнинным и знал многих таких же, знал их историю и проявления характеров. Я знал горных людей — осетин, армян, аварцев, чеченцев. И знал, каких поступков ждать от них. Но горные славяне… Правильно говорил Гусаков — кровь застывает в жилах. И главное, непонятно отчего.
И этот ужас, вызываемый X и Z, делал их похожими друг на друга, как две капли пива. Только Z оказался чуть повыше, а у X на виске имелось амебообразное родимое пятно.
Я как раз находился во дворе и учил песенку, когда они выскочили из пикапа.
— Братушка! — закричал Z и пошел на меня, выставив вперед клешню ладони.
— Драгой русскай братушка! — вторил ему X и тоже надвигался с ладонью.
Рукопожатия у них оказались звериные, и мне пришлось сдержаться, чтобы не застонать от боли. Мы почеломкались три раза. На крыльце появилась Марина. Горные панславяне увидели ее, отцепились от меня и пошли к дому.