— Шешуня ныне пытал: кто ещё, кроме меня, ведал, когда наши купцы прибывают, кто ими интересовался, о тебе расспрашивал, видели, как мы о чём-то секретничали... — зашептал писарь, привирая, что их видели вместе. — Боюсь, подозревает пёс княжеский...
— Кого? — перебив, вопросил монах.
— Я ещё не ведаю кого, но все ищут... — Василий запнулся. — Караваны-то купеческие разграбили...
— И кто же разграбил?.. Монахи?.. — удивился отец Григорий.
— Но я же, кроме вас, святой отец, никому о том боле не сообщал! — уже начиная злиться, выложил писарь.
— Неужто не было других, кто знали?
— Другие были, кого по пальцам можно перечесть, но они в Торопец не отлучались, — писарь загадочно ухмыльнулся, наблюдая, что все его слова, как стрелы, ложатся точно в цель и лицо монаха бледнеет да вытягивается. Ганс и в самом деле весь похолодел, услышав эти меткие рассуждения.
— Шешуне выложил уже о том? — помедлив, спросил он.
Лжесвятой отец сразу же понял и то, куда клонит эта подлая посадская душонка. Монах его за простака принял, а тот Иудовой ехидной оказался, за своё молчание тридцать сребреников требует.
— Я ничего пока не говорил... — радостно заулыбался Василий, поняв, что монах обо всём догадался и теперь разговор войдёт в нужное русло, но тот его перебил.
— Запомни отныне и присно и во веки веков: ты мне ничего не говорил, я ничего у тебя не спрашивал, — и отец Григорий столь же приветливо улыбнулся. — Ни-че-го!
Лицо Василия на мгновение окаменело. Такой неслыханной наглости он не ожидал.
— Понял, — писарь вытер пот со лба. — Но Шешуня просил вспомнить, о чём всё же мы с тобой секретничали, и пообещал снова навестить...
Это была уже угроза. Они беседовали в уединённой келье монастыря, быстро подступал вечер, «святой отец» зажёг свечу, занавесил узкое окно. Наверняка многие видели, как писарь входил в монастырский двор, и убивать его здесь нельзя. Тем более что из города никого не выпускают. Можно было отдать Василию те пять золотых, каковые Ганс выпросил у скупердяя Фельфена, пообещать ещё, но это никак не входило в намерения рыцаря, считавшего, что русским дуракам деньги ни к чему, они тратить их не умеют.
— Запоминай, Вася, всё, что я скажу, — жёстко проговорил монах. — Мы встретились, перетолковали о том, сколько будет стоить кадь ржи этой зимой. Я спросил, ты ответил, я посетовал, мол, дороговато, надо запасаться рожью осенью, обычные житейские дела, и больше ничего...
— Но...
— Без «но»!
Василий ещё раздумывал, не зная, на что решиться, ибо весь его тайный умысел рушился. Бисеринки пота снова облепили большой лоб писаря. Он вытащил из кармана ширинку, вытер лоб и лицо, громко высморкался.
— Но я обязан всё рассказать княжескому таиннику, ибо не хочу попадать на дыбу. Шешуня въедлив, всё равно дознается. А мне-то лгать какая корысть?
Писарь решил идти до конца, теперь уже прямо обозначив свой интерес.
— На дыбу всё равно попадёшь, если раньше я тебя на суку не вздёрну, попробуй только словечко лишнее обронить, — приблизившись вплотную, прошептал монах, и гость, не ожидавший такой угрозы, закивал, испуганно выпучив глаза.
Монах такого страха на него нагнал, какого он сроду не испытывал. Писарь сразу сообразил: с самим чёртом связался, и не рад был, что всё затеял.
— Ступай, и заклинаю тебя, Василий: не глупи! Умирать, поди-ка, неохота?
— Нет!
— Вот то-то и оно.
Писарь спешно покинул келью, не замечая, что за каждым его шагом уже следили глаза людей Шешуни.
Ганс почти два часа не мог заснуть. И чем больше он раздумывал, тем отчётливее понимал: писаря надо убрать. Если таинники Шешуни схватят Василия, тот всё выложит. Лжемонаха схватят, будут пытать на дыбе. Найдут золотые монеты, и всё станет очевидным. Их обоих повесят. Смерть писаря — единственный спасительный выход. Надо подстеречь его ранним утром, когда он выйдет по нужде, и свернуть ему голову. Ганс сможет. И тогда уже нечего опасаться. Ибо сбежать из города почти невозможно. Ещё готовясь к осаде, Александр залатал все дыры в крепостной стене, расставил дозоры и на реке.
Ворочаясь на жёстком монашеском одре, Ганс ещё не ведал, что таинники уже взяли писаря и его пытает сам Шешуня. Однако предчувствие самозваного святого отца не обмануло. Василий через полчаса во всём сознался: и в том, что отец Григорий знал о прибытии купеческих караванов в Новгород, и о его странном отъезде в Торопец, и о последнем их разговоре и страшных угрозах монаха. Больших доказательств и не требовалось.