Князь что-то ещё хотел сказать, потом махнул рукой, спустился с помоста в полной тишине. Все стояли, затаив дыхание, и смотрели на князя. Он сел на коня, дал знак свите и двинулся к городским воротам. И только осознав, что они лишаются своего покровителя и обрекают себя на разорение степняками, новгородцы, будто опомнившись, бросились к своему спасителю и пали на колени, перекрыв дорогу. Поклялись, что сами разорвут на части любого, кто не покорится княжескому указу.
— Верь, княже, — поднявшись с колен и с болью взглянув на Ярославича, вымолвил Гавриил Алексии, — я сам сверну шею любому, кто посмеет твоему слову воспротивиться! Просто трудно нам после стольких десятилетий вольной жизни свыкаться с мыслью о любой зависимости. Ты-то, вижу, наделённый немалым умом да мудростью, переболел этим да, поди-ка, не один день маялся. Вот и нам надо было перенедужить. Не серчай, княже, такой уж нрав наш. Но, коли что решили, назад не свернём!
Александр горестно покачал головой и повернул коня обратно. И в течение трёх последующих дней ордынские писцы подобно загробным теням ходили из дома в дом, переписывая всех поголовно. Ни ропота, ни скорбных слёз, ни протестующих возгласов. Лишь молчаливая печаль и отчаяние на лицах. В эти траурные дни никто не пел, никто ни разу не засмеялся, не гудели дудки, не играли на гуслях и волынке. Переговаривались глухим шёпотом. Даже малые дети не вскрикивали и не плакали. И в церквах не звонили. Лишь скрипели двери, шуршали шаги, да было слышно, как ближе к Волхову отчаянно и неестественно громко хлопали оконные ставни. Все вздрагивали от этих звуков и крестились.
Князь второй день не выходил из старого отцовского дома. За эту неделю из него точно душу вынули. Надсадные вопли покалеченных, стоны, слёзы, проклятия оглушили его. Каждый день он по два часа проводил в молельне, оправдываясь перед Господом за свои зверства, но его молчаливый лик, казалось, с укором смотрел на Александра.
— Скажи тогда, как я должен был поступить, предай меня смерти, я приму её как благость, только не молчи! Заклинаю тебя!
Но Христос молчал. И Невский отступился, затих, покоряясь высшей воле. Он сидел у окна, глядя во двор, где виднелась часть старой почерневшей конюшни, а рядом находился круг, на котором когда-то конюх отца Роман объезжал молодых лошадок и того норовистого Серка, упав с которого разбился брат. Они и сидели вдвоём с Феодором в этой самой комнате, слушая мудрые уроки отца Геннадия. Тот был недюжинно умён и часто говорил странные вещи. Вспоминал вдруг фразу и нараспев произносил её по латыни, употреблять каковую считалось страшной ересью: «Dixi et animam meam levavi». А через мгновение так же напевно оглашал и перевод: «Сказал и облегчил свою душу».
— А это на каком языке? — недоумённо спрашивал Александр.
— На латыни.
— Но латиняне слуги Сатаны! — удивлялся он.
— Вовсе нет. Просто глупцов больше. Хотя попадаются и совсем не глупые...
Во взгляде монаха проскакивали озорные блестки, словно он ведал про что-то такое, о чём не знают те, кто обвиняет в ереси латинян.
Вернулся Шешуня, который отвозил Василия в одну из суздальских вотчин князя, под домашний надзор.
— И что он, проклинает меня? — поинтересовался Александр.
— Я ему голову прочистил по дороге! А дядьёв велел кнутом на конюшне выпороть. Те уж каялись...
Шешуня подсел к столу, схватил с подноса кусок верченого гуся, стал рвать его на части, громко причмокивая и запивая ядрёным кваском.
— Тишина-то в городе какая! Прямо душой отдыхаешь. Никогда не любил новгородского шума и суеты. А тут благость...
«На развалинах Карфагена он обрёл бы полный покой», — подумал князь и невольно улыбнулся. Сказал и тем облегчил душу.
Глава одиннадцатая
ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ
Александр не забыл пророчества Ахмата, и всё свершилось так, как тот и глаголил: через девять месяцев Васса подарила ему сына. И это было чудом.
«Злато плавится огнём, а человек напастями; пшеница, хорошо перемолотая, чистый хлеб даёт, а человек в печали обретает ум зрелый», — митрополит Кирилл часто цитировал эти слова, ссылаясь на одного из учёных монахов, некого Даниила Заточника, и князю столь полюбились его пословицы, что новорождённого сына он и назвал этим именем.
И Васса была рада появлению сына. Мягкая, нежная и всё понимающая с одного взгляда, она легко вела дом, привечая всех, кто входил в него. Она ладила не только с младшими сынами, рождёнными от дочери Брячислава, но даже сумела помирить мужа с его первенцем Василием, который уединённо правил в Переяславле. Он приехал на крестины Даниила, плакал, прося прощение у отца и обещая впредь беспрекословно ему повиноваться.