— Всё это я говорил к тому, что хочу предложить тебе, князь, служить у меня, — ничуть не смутившись отказом от кумыса, продолжал Батый. — Ты мне нравишься. Хочешь, я назначу тебя великим князем всей русской земли? Ведь твой отец давно враждовал с твоими дядьями, верно, они унижали и тебя, ты должен отомстить. Будем друзьями!
Луноликий хан расплылся в ласковой улыбке. Первое подобное предложение он сделал после разгрома рязанцев князю Олегу Красному, захваченному в плен. Но тот сразу же отказался, за что его и четвертовали. Это была вторая весьма смелая попытка. Интуитивно властитель действовал правильно: он выбирал не прямых наследников, а их племянников, молодых, сильных и в чём-то ущемлённых.
— Ну так как, князь?
— Лютые кровопийцы, враги моего отечества и Христа не могут быть мне друзьями, — помолчав и презрительно скривив губы, дерзко ответил Василько. — Ты всё равно погибнешь. Возмездие рано или поздно настигнет тебя.
Батый побагровел от гнева.
— Больше ты ничего не хочешь мне сказать? — не глядя на князя, спросил он.
— Нет!
Хан шумно вздохнул, лениво взмахнул рукой. Слуги схватили князя, вытащили его из юрты.
— Стойкий народец эти русичи, не вам, бухарцам, чета. Ну да сыщем своих и среди них, — усмехнулся внук Темучина, допивая кумыс. — Остались Новгород и Псков, два крепких орешка. Кто у нас правит в Новгороде?
— Александр Ярославич, — сообщил Ахмат.
— Это тот самый, которого твои волхвы оберегали? Оракул кивнул.
— Что ж, попробуем и его на зубок, — невесело отозвался Батый, — сбережённого твоего.
Зима ещё лютовала по ночам, накрепко сковывая ручьи и лужи, покрывая ледяным настом дороги, но днём, на солнце, её власть обрывалась: вздувались полыньи на реках, лысели пригорки и не умолкая горланили птицы.
23 марта Батый взял Торжок и почти одновременно Волок Ламский да Тверь. Вся срединная Русь была выбрана. Оставались южные земли, а на севере Псков и Новгород. Александр каждый день поднимался на дозорную башню и по часу, а то и больше там выстаивал, ожидая, что на весенней разбухшей дороге появится один из сторожей, несущийся вскачь и тревожно размахивающий флажком: «Беда! Идут!»
Но монголы не шли.
— Ждать да догонять хужее нет, — появляясь на башне, вздыхал Шешуня и, крепко щурясь от яркого солнца, тоже смотрел на дорогу.
Прибегал Ратмирка, которого княжич пригрел близ себя с торопецкого похода и определил в гридь, используя для особых поручений. Смышлёный одногодок уже наступал на пятки Шешуне, выискивая такие отгадки, каковые таиннику и в голову не приходили. Потому последний безродного мальца и недолюбливал. Но терпел, уважая княжича. Так они и сидели втроём почти каждый день на башне, гадая, какую каверзу выдумал для них Батый, коли так долго не объявляется.
Всерьёз раздумывал Александр и над словами матери. Она по-своему была права, но стать в сей тяжкий час ханским данником означало бы предать тех, кто уже сложил голову в предыдущих битвах, отступиться от княжеской чести, от рода, половину которого выстриг Батый. Такое разве прощается?..
— Ныне твой отец великий князь, вот пусть он и решает, — хмурился Шешуня. — А Ярослав Всеволодович на поклон к степнякам не пойдёт, сам знаешь, каков он. Для него лучше голову сложить в честной брани, нежели данником себя признать. И слово княгини тут не закон. Вот и мотай на ус.
Но и отец словно в воду канул. Последний гонец вернулся обратно ни с чем: князь из Киева с дружиной выступил, а нигде на Руси не объявлялся. Народ на вече гудел, не зная, в какую сторону склониться: Батыя ненавидели, но и град свой превращать в руины не хотели. Так и спорили до хрипоты, понимая, что срединной правды нет и не бывает.
— Да где он, Батый-то? — кричали иные. — Вот когда заявится, тогда и станем решать!
Псковичи на просьбу о помощи отмалчивались, точно надеясь на авось. Боялись, если станут за новгородцев, тогда и их степняки не пощадят.
— Сам-то ты как, княже? Что присоветуешь?.. — вопрошали Александра.
— Помощи нам ждать неоткуда, братья мои! — поднимался он. — Вот оказия! Месяца три мы продержимся, а дальше что? Иноверцы предадут город огню и мечу, дружину выстригут, сыновей, дочерей да жён наших в полон уведут, добро разграбят. Разве это не унижение? Разве не в ответе мы за малых детей своих...
— А если вороги поганые веру сменить заставят? — перебив князя и сжимая в руке крест, выскочил на возвышение дьякон. — Да лучше умереть собором, чем родные святыни на поругание отдать! Ты к чему нас, княже, призываешь? Уж не передался ли ты сам супостату? Коли так, уходи немедля, не нужен ты нам такой.